- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (111) »
чернорабочего таскать, прохвессию б какую-нибудь заводскую… хоть чугунщиком на доменной печке.
Рука Бутылочкина покинула плечо Остапа, верхняя губа, едва прикрытая жиденькими висячими усами, зло дернулась кверху, обнажая крупные белые зубы.
— За пять целковых профессию хочешь раздобыть? — спросил он. Голос был трезвый, чужой, враждебный.
— Я прибавлю, если мало, — испугался Остап.
— Ну, если так…
— Еще пятерку прибавлю.
Десятник молчал. Синие дряблые веки прикрывали глаза.
— Мало? — изумился Остап. — Десять карбованцев!.. Пять наличными, пять на угощение. И подарочек еще в придачу.
Бутылочкин открыл глаза, в упор, трезво посмотрел на Остапа:
— Кто хочет получить заводскую профессию, тот и двадцать целковых не пожалеет.
— Побойтесь бога, Микола Николаич!
— Боюсь, дорогой, боюсь… мог бы и все сорок потребовать.
— Нет у меня такой наличности, господин десятник, — угрюмо ответил Остап.
— А кто сказал, что я не могу подождать до другой получки?
— Подождете? — обрадовался Остап. — Правда?
— А то как же! Подожду, дорогой, подожду, не сомневайся.
— Спасибо, Микола Николаич! Наличные зараз дать или…
— Сейчас, сейчас!
Остап достал пятерку, бережно завернутую в темный платок, отдал десятнику.
— Так вы ж побеспокойтесь, Микола… продвиньте в чугунщики.
— Не тревожься. Устрою. Не долго в чугунщиках продержу тебя, дорогой. Подниму в горновые. Я все могу-с. Не веришь? Ты не смотри, что я такой… Молодой, зато ранний. Тебе сколько лет?
— Двадцать пять недавно стукнуло…
— Одногодки мы с тобой, видишь, а я уже десятник. Как, отчего и почему? — Бутылочкин постучал кулаком по черепу. — Умственность господскую имею, глаз инженерный, голос начальственный и разговаривать по-господски умею. Вот потому и ценят меня французы-управляющие. Уразумей это, дорогой, и держись за меня обеими ручищами — в люди выйдешь.
Остап глубоко вздохнул, махнул рукой.
— В какие там люди, Микола Николаич!.. Мне бы хоть в чугунщики попасть. Понимаете — в чугунщики!..
— Попадешь, дорогой. Завтра же будешь работать чугунщиком. Приходи на работу пораньше, до гудка — я за тебя поручусь перед обер-мастером и инженером.
— Завтра?.. Спасибо, Микола Николаич.
Остап потянулся к Бутылочкину, хотел приложиться губами к его руке, но тот брезгливо отдернул ее, рассмеялся.
— Ты что, дорогой, за попа Ивана меня принял? Давай лучше выпьем остатки. — Десятник поднял над головой стакан, подмигнул. — За ваше здоровье, господин чугунщик!
Остап осторожно, на всякий случай, чтоб подзадорить десятника, сказал:
— Не кажи «гоп», пока не перескочишь.
— Не обижай ты меня, Хома неверующий! Бутылочкин — хозяин своего слова! Слышишь? Хозяин!
— Слышу, Микола Николаич.
Остап уже мог покинуть кабак. Дело сделано. Дороговато, правда, обошлось, но разве счастье дешево дается? Почти не пил, а охмелел. Радость распирает его. Ему не сидится на месте. Кивком головы, как настоящий гуляка, подозвал полового.
Тот явился, помахивая салфеткой, будто отгоняя мух. Остап достал пятерку, бросил на тарелку.
— Получай! Бери, не жалею. Нисколечко. Пропил пятерку, а заработаю десятку. Я теперь не чернорабочий, а чугунщик. Понял, брат?
Уже на улице, расставшись с десятником, трезвея, Остап подумал:
«Надо было с тарелок куски собрать, на весь день бы хватило».
Позванивая медью, оставшейся от получки, он пошел в балаган, украдкой залез на верхние нары и закрылся с головой дерюгой. Притворился спящим.
Обнаружив сына на нарах, Никанор попытался разбудить его, но тот только пьяно мычал.
— Ишь, як тебя развезло, дурня! — сокрушался Никанор. — Выпил на полушку, а охмелел на карбованец.
Никанор ворчал на сына добродушно, больше для порядка. В душе он совсем не гневался на Остапа. Как не выпить рабочему человеку в получку? Пей, да получки не пропивай. Не пропьет Остап. Он бережливый. Копейку на семечки не растратит. Сегодняшнюю получку, наверное, так далеко упрятал, что и сам не скоро найдет, а жулики и подавно.
Прикрыл сына дерюгой и полез на свое место.
Остап не спал, думал, что завтра скажет отцу, когда тот потребует получку.
Утром, — в казарме было еще темно, — вскочил и убежал на завод.
* * *
Сушь… Небо над Приазовьем высокое, без синевы, почти белое, выгоревшее небо пустыни, и на нем от зари до зари пылает раскаленное солнце. Выгорела земля, стеклянно трескается от неутоляемой жажды. Сушь… Обнажились русла степных речушек. Высохли до дна криницы. Пропала вода в колодцах. Ушло от берегов Азовское море, покрылось на мелководье густой зеленой тиной, протухло. День и ночь с востока полыхал суховей. Он гнал по чумацким шляхам пыль, он принес из дальних краев неисчислимые вороньи стаи, они кружились над приазовскими степями и глухо, тоскливо кричали. Сушь… Вороны садились на золоченые кресты церквей. Черными тучами носились над колокольней, хлопали крыльями и кричали голодно и просяще. Люди поблекшими губами шептали молитву, испуганно крестились. — Не к добру этот вороний грай, не к добру!.. Сушь… Тихо вечерами в когда-то песенных, веселых приазовских хуторах. Ни огонька кругом. Пыль покрыла мехи гармоник. Лишь ветер не утихал. Он носился по вымершим улицам, шелестел в сухих, как порох, ободранных камышовых и соломенных крышах. Люди крестились и говорили: — Не дай бог огонь, погорим, как свечка. Ветер, нагретый в астраханских пустынях, зацеловал молодые, пробившиеся к жизни стрелки колосившихся хлебов, высосал по капле жизнь, иссушил хлебные корни. Даже целина сморщилась, стянулась незатоптанная ее грудь, раскололась и голодно зевает сухими трещинами, похожими на раны. Страх напал на землю, на птицу, на человека.* * *
Как только Никанор пришел с работы, ему подали письмо. Понял сразу — из дома. Дрогнули руки, почувствовал неладное. Не умывшись, подошел к лампе, присел на табурет и со страхом начал разрывать конверт. Какой-то деревенский грамотей со слов жены Марины писал: черный мор шагает по полям, сдохла некормленая корова, внук Кузьма от голода еле держится на ногах, а Горпина, поденно батрачившая на хуторах, не может найти работы даже за кусок хлеба. Каждый в это засушливое лето дорожил лишним куском хлеба, даже прелой картошкой — никому не нужны батраки. «Дорогой Никанорушка, не дай ты нам отдать богу душу, забери к себе…» — Эх ты, святая дева Мария, так тебя перетак!.. Где ж твое милосердие божие? Где ж твоя милость? Одна была животина, и на ту подняла свою щедру руку. И ты, боже… Вот так- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (111) »