моего прежнего мировоззрения.

Дон Хуан использовал «непристегнутость» необычной реальности, когда знакомил меня с очередной «смысловой единицей» — одним из элементов его учения. Я называю их «смысловыми единицами», поскольку они являются как бы сгустками чувственных восприятий и одновременно их истолкованием, на основе которого строятся более сложные понятия. Примером «смысловой единицы» может служить объяснение физиологического действия психотропной смеси. Смесь вызывает онемение конечностей и утрату контроля над движениями; в системе дона Хуана это объясняется действием «дымка» (в данном случае он — гуахо), помогающего «освободить курильщика от тела».

Я сгруппировал смысловые единицы, назвав каждую группу «осмысленным истолкованием». По-видимому, колдовство зиждется на определенной совокупности осмысленных истолкований, которые обязан знать колдун. В обычной жизни мы также имеем дело с системой осмысленных истолкований, применяемых в тех или иных случаях. Примером может служить понятие «комната», которое не требует от нас особого осмысления, так как используется постоянно. «Комната» — это осмысленное истолкование, ибо всякий раз, когда мы его используем, мы осознаем те смысловые единицы, из которых оно состоит. Таким образом, осмысленное истолкование — это процесс, в результате которого «компетентный человек» осознает смысловые единицы, из которых составлено данное понятие и на основе которых он может делать определенные заключения и предсказания.

«Компетентным человеком» я называю человека, который знает все или почти все смысловые единицы, составляющие его систему осмысленного истолкования. Дон Хуан был компетентным человеком — колдуном, знающим все слагаемые своего учения.

Как компетентный человек, он старался сделать мне понятной свою систему осмысленного истолкования. В данном случае понимание было равносильно обучению новым способам истолкования чувственных восприятий.

Я был «чужаком» — человеком, не способным верно истолковать смысловые единицы его учения.

Обучая меня колдовству, дон Хуан старался прежде всего расшатать укоренившуюся во мне, как и в большинстве людей, уверенность в том, что «здравый смысл» гарантирует единственно верное представление о мире. С помощью психотропных растений и искусного управления моим контактом с чужим для меня миром он сумел убедить меня, что мой способ видения мира — не единственно возможный, а лишь одна из интерпретаций чувственного опыта.

Чуждое и непонятное нам колдовство для индейцев на протяжении тысячелетий было таким же серьезным занятием, каким для нас является наука. Причина нашего непонимания несомненно связана с тем, что нам непонятны те смысловые единицы, которые лежат в основе колдовства.

Дон Хуан сказал однажды:

— У каждого человека знания — своя склонность.

Я попросил объяснить, что это значит.

— Я, например, склонен к тому, чтобы видеть, — сказал он.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я люблю видеть, — ответил дон Хуан. — Только видение позволяет человеку знания знать.

— А что ты видишь?

— Все.

— Я тоже все вижу, хоть я и не человек знания.

— Нет, ты не видишь.

— То есть как? Вижу!

— Говорю тебе — нет.

— Почему?

— Ты только смотришь на поверхность вещей.

— А человек знания видит их насквозь?

— Нет, речь о другом. Я сказал: у каждого человека знания своя склонность. Моя склонность — видеть и таким образом познавать; у других — иные склонности.

— Какие?

— Возьми, например, Сакатеку. Он тоже человек знания. Его склонность — танец. Он познает, танцуя.

— Значит, склонность человека знания — это то, что он совершает, чтобы знать?

— Именно.

— Но как танец помогает Сакатеке познавать?

— Сакатека танцует всем своим существом.

— То есть не так, как я? В его танце есть что-то необычное?

— Как тебе сказать? Он танцует так же, как я вижу. Ты так не умеешь.

— А видеть, как ты, он может?

— Может. Но он еще и танцует.

— Как же все-таки он танцует?

— Это трудно объяснить. Когда Сакатека что-то хочет знать, он танцует. Могу сказать только одно: пока ты не поймешь, что такое путь знания, и о танце, и о видении говорить бесполезно.

— Ты видел его в танце?

— Да. Но тот, кто просто смотрит, как он танцует, не может увидеть, что его танец — особый способ познания.

Я знал Сакатеку, во всяком случае знал, кто он такой. Мы с ним встречались, однажды я угостил его пивом. Он был очень учтив и пригласил меня в гости. Я давно намеревался съездить к нему, но дону Хуану об этом не говорил.

14 мая 1962 года я приехал к Сакатеке. Он объяснял когда-то, как к нему добраться, и я без труда нашел дорогу. Дом окружала изгородь, ворота были закрыты. Я обошел изгородь, надеясь найти кого-нибудь, но никого не было.

— Дон Элиас! — крикнул я. От моего крика во дворе с кудахтаньем забегали куры. К изгороди подбежала собачонка, но не залаяла, а села и уставилась на меня. Я позвал снова — куры закудахтали еще громче.

Наконец из дому вышла пожилая женщина. Я попросил позвать дона Элиаса.

— Его нет, — сказала она.

— А где его можно найти?

— В поле.

— Где именно?

— Не знаю. Приходите попозже. Он вернется часов в пять.

— Вы его жена?

— Жена. — Она улыбнулась.

Я хотел расспросить ее про Сакатеку, но она извинилась, что плохо говорит по-испански. Я сел в машину и уехал.

Вернулся около шести и, подъехав прямо к воротам, позвал Сакатеку. На этот раз из дому вышел он сам. На плече у меня в кожаном футляре висел магнитофон, похожий на фотоаппарат. Я включил его. Сакатека меня узнал.

— А, это ты, — улыбаясь, произнес он. — Как поживает Хуан?

— Как всегда. А вы, дон Элиас?

Он не ответил. Казалось, он был чем-то взволнован. Внешне держался нормально, но чувствовалось, что ему не по себе.

— Хуан прислал тебя с каким-то поручением?

— Нет, я приехал сам.

— Зачем?

В его голосе звучало неподдельное удивление.

— Просто побеседовать, — сказал я, стараясь говорить как можно естественней. — Дон Хуан рассказывал о вас поразительные вещи. Меня разобрало любопытство и захотелось спросить кое о чем.

Сакатека, сухопарый и жилистый, молча стоял передо мной. На нем были штаны цвета хаки и рубашка. Он смотрел на меня, полузакрыв глаза, — словно дремал или даже был пьян. Рот у него приоткрылся, нижняя губа отвисла. Я заметил, что он тяжело дышит, почти хрипит, и подумал, в своем ли он уме. Эта мысль была нелепой, потому что несколько минут назад, выйдя из дому, он живо отреагировал на мое появление.

— О чем ты хочешь поговорить? — спросил он наконец, с трудом выговаривая слова.

Мне стало не по себе, как будто я заразился его усталостью.

— В общем, ни о чем особенном, — ответил