грубыми в кистях, но выше — он знал уже какими, вложила бумажку в нагрудный карман его куртки. — Водку приносить не вздумай: мой пускай расход. Будет водка, все будет. — И подмигнула бедовым глазом.

Чудачка, ей-богу, думал Костя, неужели она воображает, что я к ней пойду, с водкой или без водки? Вечером, часу уже в одиннадцатом, он вышел из дому: просто пройтись. Улицы полны были нежного сияния — в эти месяцы солнце почти не заходит — и так стройны, так чинно и торжественно прекрасны, что даже у привычного человека становится на душе торжественно и гордо, и как-то он внутренне весь распрямляется.

Он вышел на набережную Мойки. Вода струилась в гранитных берегах, розовая от вечерней зари. Сколько-то он шел вдоль ее лучезарной излучины, потом свернул, вступил в серые, затененные домами переулки, — он не думал, куда идет, но шел все дальше, вошел в ворота, там был двор, а за первым двором второй двор, а за вторым третий, заставленный поленницами дров, и в нем дверь, выкрашенная коричневой краской.

Она находилась в глубине двора, слева, где две стены, сходясь неправильно, образовали острый косой угол. К ней вели три крутые ступени, облицованные цементом. Цемент обился во многих местах, видна была кирпичная кладка. Краска на двери тоже облупилась уродливо. И крыльцо и дверь выглядели потайно, недобро, словно для худого дела они запрятались в темный невидный угол. Впрочем, во всем дворе было темновато и глухо, только вверху далеко нежно светлело небо.

Дверь приоткрыта была, за ней черно. Черная щель.

Над дверью дощечка с номерами квартир. Повыше, выходя из стены, пролегал черный кабель электропроводки. Неподалеку спускалась с крыши суставчатая водосточная труба, и от кабеля к трубе, наискосок, вилась по дому трещина, неряшливо замазанная темно-серым. Вот до каких подробностей запомнилась эта дверь Косте.

Он стоял, смотрел на черную щель, а черная щель на него.

Может, подмигни ему оттуда из черноты знакомый бедовый глаз, он бы взошел по этим ступеням. Кто его знает.

Но проглядела его женщина, не подмигнула, не взошел он по ступеням повернулся и пошел обратно между поленницами.

Что его прогнало? Ведь такие сны ему снились.

Стыд прогнал. За себя, за нее, за все, что готово было свершиться. За водку, которую она ему припасла. За то, что вышел пройтись, а сам притащился сюда.

«Дай-ка запишу, на случай забудешь». А он не забыл. Не заглядывал в бумажку.

Но — не преодолел стыда. Хотел преодолеть — не осилил.

Между поленницами, сквозь дворы, освещенные отсветом далекого неба.

Сквозь серые переулки, к сиянию воды и зари.

Дошел до Мойки и закурил облегченно. Нет. Нельзя. Никак. Человек я.

6

Он окончил школу шоферов и стал водить машину по ленинградским улицам и за город. Ему нравилась эта работа. Она требовала внимания и ловкости, и он с удовольствием щеголял своей ловкостью, так что слабонервные пассажиры пугались.

Такси в Ленинграде стало порядочно, план давали большой, и выполнялся он когда как: в праздники и в плохую погоду перевыполнялся, а иной раз совсем плохие бывали дни. Люди в гараже тоже были всякие, не со всеми отношения складывались так гладко, как в ученические его времена, когда все были главней его и мало его замечали. В общем, разные новые заботы обступили Костю, и женщины стали занимать гораздо меньше места в его мыслях.

Он было влюбился, правда, в одну девчонку из их дома, она его поразила своим стиляжным видом. Всегда все первая надевала, как бы открывая новую моду, и новые прически первая начинала носить — то раскидывала волосы по плечам, как в итальянских фильмах, то стала их завязывать на макушке в виде лошадиного хвоста.

Она жила по той же лестнице, что Костя, он часто ее встречал и решил, что влюблен. Но влюбленность была в самом зародыше, и развиться ей не было суждено, его призвали в армию.

Три года прослужил. Не служба была, а удовольствие — благодаря его специальности. Возил больших начальников, под их благосклонным покровительством, на военной машине, достиг вершин квалификации, стал, можно сказать, виртуозом. Они его любили за лихость и за поведение, дисциплинированное и скромное, — входил в раж только на дороге, за баранкой.

Его отличали и относились к нему отечески. Восьмого марта из части пришло его матери поздравление и благодарность, что она так хорошо воспитала своего сына. И даже после этого другая мать прислала ей письмо, прося поделиться опытом, как это она воспитала сына так прекрасно. Костина мать удивилась и стала думать, как же она его воспитывала, когда и видела-то его мало, находясь на работе. И написала другой матери, что ничего такого особенного не делала, просто жили они с сыном дружно, что бы с ними ни было, доброе или худое, вместе переживали, вот и все, — должно быть, Костя уж сам по себе, от рождения такой хороший.

На втором году службы она его известила, что у нее нашли болезнь сердца, она ложится в больницу. Костю отпустили проведать мать.

Он приехал в Ленинград и, едва свернув на свою улицу, увидел, что у их дома стоит автобус и рядом кучка народа.

Никогда по их улице не ходил автобус.

А, да это газовский автобус, принадлежащий какому-нибудь учреждению. Не из тех, что ходят по городу и возят пассажиров.

Из дома вынесли венок и внесли в автобус, в заднюю дверку.

Костя побежал.

В жизни он еще такого не испытывал, как в эти полминуты, что бежал к своему дому, топая солдатскими сапогами, бежал и на гладком асфальте споткнулся.

Из открытого настежь парадного показался гроб, который выносили, неуклюже топчась, несколько человек. Костя остановился.

Они с матерью не в этом подъезде жили; не с улицы — со двора.

Из соседей кого-то хоронят.

Ну, балда: венок-то ведь тоже из парадного вынесли, не из ворот.

Не сообразил с перепугу.

Фу ты, господи.

Кто ж это? Уж не Женин ли дедушка-профессор?

Но из Логиновых никого не было среди стоявших на улице.

— Кого это? — спросил Костя у незнакомой девицы с лохматой челкой.

— Здравствуйте, Костя, — сказала она, повернувшись к нему.

Неудивительно, что он не узнал ее сразу. Туго повязанный розовый платок закрывал ей щеки, а челка спускалась ниже бровей, и в маленьком треугольнике видны были только заляпанные черным ресницы, нос рулем и рот. Это была та, что открывала новые моды и в которую он почти влюбился перед призывом в армию.

— Майкин отец умер, — сказала она.

— С приездом, Костя, — сказала, подойдя, дворничиха. — Мать телеграмму получила и ключ тебе оставила. А ждать нельзя ей было, место бы заняли в больнице.

Гроб вносили в автобус. Из дома выходили провожающие. Кто-то стал