секреты, твоя тоска — ты ведь никак это не используешь. Неужели я всегда был таким?

Прежде я опасался, что режиссер, снимающий фильм, может неправильно понять меня и мою семью. Теперь меня посетило более страшное опасение: что, если он поймет нас правильно?

Вечер. Камера движется по заурядной улочке на окраине, берет крупным планом припаркованный у дома автомобиль, в котором маленький, злобный человечек поворачивается к плачущей сестре и говорит: «А что, если использовать эту историю, но как будто она произошла с кем-то другим?»

Но, может быть, это еще не конец. Может быть, перед тем, как поплывут титры, мы еще раз увидим этого человечка. Вот он выбирается из постели среди ночи, проходит мимо спальни сестры, спускается вниз, на кухню. Смена плана: в углу кухни мы видим большую птичью клетку, накрытую скатертью. Человек медленно приближается к клетке, снимает скатерть, будит синелобого попугая, чьи глаза отливают красным во внезапно освещенном помещении. Мы понимаем, что ему необходимо сказать что-то важное. Однако из его собственных уст слова выйдут пустыми, лишенными смысла, и поэтому он придвигает стул. На часах три, потом четыре, потом пять. А он все сидит перед разноцветной птицей и повторяет медленно и отчетливо: «Прости меня. Прости меня. Прости меня».