взял ружьё и пошёл по линии к ближайшему озеру пострелять бекасов, уток, куликов.

Впереди, обнюхивая и шныряя по сторонам, бежала его собака, он же сам шёл по узкой высокой насыпи и, не переставая, чувствовал в своей груди плачущие голубенькие глазки, и по-прежнему, капля за каплей, эти слёзы падали на его сердце, и с каждой новой каплей всё теплее и всё веселее становилось на душе Кобряна.

А кругом него шумел камыш, ветер играл его волосами, глядело солнце со своей недосягаемой выси, заливало его своим горячим светом, кричала в отдалении чайка, сверкали рельсы, стальной лентой исчезая на горизонте, а он всё шёл, и каждый шаг, и каждый звук его шагов гармонично отдавался в его душе.

III

Тёплая, тёмная ночь охватила и небо, и землю.

Молодой Кобрян, одетый, лежал в своей кровати и никак не мог отделаться от русой головки с заплаканными глазками.

Он знал, что она теперь в дежурной одна.

Тихо, тихо поднялся он, чтобы не разбудить старика.

Но как ни тихо он вставал, а старик услышал и догадался, в чём дело.

– Яшка, ты это что задумал? – строго окликнул он сына.

– Чего ещё? – нехотя переспросил молодой Кобрян.

– А того, что всё-то её богатство три чулка. Если бы не добрые люди, и матраца бы…

– Да вы что? – пренебрежительно оборвал его молодой Кобрян.

– Ты не финти, – вспыхнул отец. – Я наскрозь тебя вижу, – вижу, как ты за ней бегаешь.

– Ну так что? – вызывающе отозвался сын.

– А то, что она тебе не ровня – вот что! за тебя всякая купчиха…

– Ладно… Спите! – ответил пренебрежительно сын.

Отец не знал, что означало это «ладно», и на всякий случай успокоенным голосом сказал: «то-то».

IV

Маленький телеграфист сдал дежурство своей коллеге и вышел на платформу. Он сел на скамейку и отдался разным грустным мыслям.

Он думал о том, что, при смене, телеграфистка почти не смотрела на него за то, вероятно, что утром не поддержал её. Он думал о том, что при всём желании он не мог этого сделать, что ему, Кобряну, в роли начальника станции хорошо форсить, а пофорсил бы он в его положении. Он задумался над вопросом: чем выбился Кобрян в жизни? Разве мог бы он, телеграфист, так ломаться, так кричать, так издеваться над людьми (и за что?), как издевался сегодня Кобрян? Не то, чтобы он не мог, – всякий может кричать, у кого есть горло, но ему стыдно было бы, ему бы это никакого удовольствия не доставило.

Горькое чувство шевельнулось в его душе.

«А стыдно, ну и живи хуже собаки, голодай, носи по месяцам бельё и собирай окурки».

Он вспомнил, что сапоги его совершенно отказываются служить и что из предстоящего жалованья необходимо удержать на покупку новых. И он в сотый раз стал соображать, как на 15 р. предстоящего жалованья и в лавку заплатить 11 р., и сторожихе отдать за хлеб, стряпню и стирку 5 р., и купить сапоги.

V

В каком-то особенном настроении садилась телеграфистка за аппарат. Занятая своими мыслями, она почти не заметила, как приняла дежурство от своего товарища.

Тёплая ли мягкая ночь так электризовала её, или утренняя сцена взволновала, но что бы она ни делала – наклонялась ли над аппаратом, принималась ли писать – кровь приливала к сердцу и перед ней, как живой, стоял Кобрян. Она ощущала его где-то близко, и это ощущение жгло и опьяняло её, вызывая одновременно и жгучую обиду утра, и сладкую истому, помимо её воли разливавшуюся по её телу. Она не понимала, что делалось с нею, куда девался её гнев на человека, так жестоко оскорбившего её; она с содроганием и замиранием, напротив, замечала в себе какое-то болезненное, страстное желание подчиниться этому грубому, сильному человеку. Она замирала и туманилась от мысли, что вдруг дверь отворится и войдёт он, Кобрян…

За её спиной раздались твёрдые, решительные шаги Кобряна.

Что-то сильное и горячее ворвалось и охватило её душу, и она низко наклонилась над своим журналом.

А над ней стоял Кобрян, весёлый, счастливый, словно читая, что происходит в ней, и любовался её волнистыми волосами и белой шеей и всей её стройной и изящной фигурой. Он тихо наклонился над ней, чтобы шепнуть ей какое-то ласковое слово, но вдруг почувствовал её, вздрогнул и, обхватив, начал осыпать её шею, лицо, плечи и волосы страстными поцелуями.

Трепетная, оскорблённая телеграфистка вырвалась из его объятий и, прижавшись в угол, горько зарыдала…

VI

Погубили эти рыдания молодого Кобряна. Прахом пошли мечты рыбака о купчихе.

Через месяц господин и госпожа Кобрян возвращались из-под венца.

Их встретил уже успевший возвратиться из церкви шафер – телеграфист. Он был во фраке и новой ослепительно сверкавшей рубахе.

Временами, при взгляде на невесту, его подслеповатые глаза туманились, но он гнал подальше грустные мысли, ел и пил и усердно угощал гостей.

Пир был горой. Сторожиха, сторож и стрелочник сбились с ног.

Гости остались совершенно довольны и уж на рассвете разбрелись по домам.

Старик Кобрян, провожая своего друга-жандарма, не утерпел, чтобы не поделиться с ним разбитыми надеждами на купчиху.

Телеграфист не дошёл до своей квартиры и, споткнувшись об одну из скамеек, стоявшую на платформе, тут же на ней и уснул.

В его голове смутно проносились события дня, свадьба телеграфистки, отдавшаяся какой-то болью в его сердце, его фрак и мысль, что следующий месяц из-за этого фрака ему хоть в гроб придётся ложиться.

Он уснул, наконец, в твёрдом намерении изучить под руководством старика Кобряна науку рыболовства, как подспорье к никогда не хватавшему жалованью.

И ему приснилось, что он настоящий, заправский рыбак, что его лодка, нагруженная рыбой, плавно качается на волнах, что предрассветный ветерок пронизывает его чрез лёгкую морскую блузу, но ему это ни по чем, он сидит в своей лодке весёлый, сильный, здоровый и поёт какую-то удалую рыбацкую песню.