письме: «Мы (с Трюггве. — Э. П.) еще больше стали похожи друг на друга. Наверно, в конце концов мы превратимся в единое целое, и произойдет взрыв».

Заканчивая свою исповедь, Джон Торсон признается сыну, что не может сказать ему последнего и решающего слова, которое могло бы объяснить человеку его собственную суть. «У меня нет такого дара, — пишет он, — жизнь дала мне все, все получил я, только не самое главное. Я блуждал в столетиях, но так и не нашел пути, по которому шел Прометей, когда нес огонь со священной горы. У меня нет огня, мне нечего сказать тебе и нечего дать…»

Джон Торсон начал писать свои записки, чтобы обрести ясность и таким образом, как он говорил, спасти свою жизнь. В конце концов он обрел ясность, но жизни его это не спасло, ему пришлось расписаться в своей полной несостоятельности. Эгоистический индивидуализм, стремление к одиночеству и независимости, потеря корней, чем бы все это ни было вызвано, приводят героя к внутренней опустошенности, которая равносильна смерти.

С выходом романа «Былое — это сон» состоится встреча советского читателя с Акселем Сандемусе, интереснейшим мастером слова, писателем-гуманистом, поставившим своей целью изучение бесконечного, таинственного мира человеческой души и его непреходящих нравственных ценностей.

Э. Панкратова

Былое — это сон (Роман)

Täglich ging die wunderschöne

Sultanstochter auf und nieder

um die Abendzeit am Springbrunn,

wo die weissen Wasser plätschern.

Täglich stand der junge Sklave

um die Abendzeit am Springbrunn,

wo die weissen Wasser plätschern.

Täglich ward er bleich und bleicher.

Eines Abends trat die Fürstin

auf ihn zu mit raschen Worten:

Deinen Namen will ich wissen,

deine Heimat, deine Sippschaft!

Und der Sklave sprach: ich heisse

Mohamet, ich bin aus Yemen,

und mein Stamm sind jene Asra,

welche sterben wenn sie lieben.

______________

Каждый день, зари прекрасней,

Дочь султана проходила

В час вечерний у фонтана,

Где, белея, струи плещут.

Каждый день стоял невольник

В час вечерний у фонтана,

Где, белея, струи плещут.

Был он с каждым днем бледнее.

И однажды дочь султана

На невольника взглянула:

«Назови свое мне имя,

И откуда будешь родом?»

И ответил он: «Зовусь я

Магометом. Йемен край мой.

Я свой род веду от азров,

Полюбив, мы умираем».

Генрих Гейне. Азр.

(Перевод М. Павловой.)

ПЕРВОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

Сан-Франциско, май 1944.

Это было позавчера, я поймал норвежскую станцию и услышал, что Сусанна Гюннерсен погибла в немецком плену.

О ней говорилось как о жене поэта Гюннера Гюннерсена.

Прошло двенадцать часов, прежде чем я смог встать со стула. Когда я поднял голову, я увидел большую секундную стрелку, безмолвно вращавшуюся на циферблате.

Сусанна, ведь ты была такая трусиха! Помнишь тот вечер, когда они стреляли в нас на Парквейен, — я чувствовал, как твое сердце замерло от ужаса. А ту ночь, когда вернулся Гюннер, звук поворачиваемого в замке ключа? Никогда в жизни не думал, что человек может так испугаться. С тех пор ты всегда замирала при звуке ключа, поворачиваемого в замочной скважине.

Не понимаю, как я пережил эту агонию, длившуюся двое суток. Так уж повелось: думая о чужой боли, мы говорим о своей собственной. Они увезли Сусанну Гюннерсен в Германию и там забили ее насмерть.

Однажды Гюннер сказал мне:

— Я обрету покой, только когда Сусанна умрет.

Теперь Гюннер обрел покой.

Прошло двенадцать часов, прежде чем я позвонил Карлсону. Появившись в дверях, он уставился на меня с таким видом, словно увидел утопленника.

Я рассказал ему все. Что все? Не знаю, что именно я говорил. Он заставил меня раздеться и лечь.

Потом ненадолго ушел. Вернувшись, он больше не покидал меня. Он расположился в моем кресле и читал, зная, что я не сплю.

— Может, вызвать врача, чтобы он сделал вам укол? — тихо спросил Карлсон один раз.

Я не хотел никаких уколов. Весь день я пролежал с закрытыми глазами. К вечеру я пришел в себя. Он все еще сидел здесь, у меня за спиной, в моем любимом кресле. И читал Букера Вашингтона^[3].

Я спросил, сколько ему лет. Оказалось, сорок пять.

Трудно объяснить, как все получилось. Я сказал, что моя жизнь сложилась так неудачно, что ее следовало бы исправить. Какой мне смысл жить после всего, что случилось, — ведь Сусанна умерла.

Карлсон отложил Букера Вашингтона и заговорил об Андах.

Он заставил меня прислушаться к своим словам. У меня перед глазами возникла нарисованная им картина. Я увидел леса и горы, но совсем не такие, к каким привык с детства. Увидел синее небо над необъятными синими лесами.

Карлсон охотился там на горных львов. Мы решили поехать туда.

— А мне кажется, что ваша жизнь сложилась совсем неплохо, — сказал Карлсон. — Вам пятьдесят пять, и вы еще в полной силе. Вы затеяли большое дело и поработали на совесть. Но у вас было время и пожить в свое удовольствие. Теперь этот этап вашей жизни завершился. Но разве это конец? Вам пятьдесят пять. У вас в запасе еще пятнадцать — двадцать лет, чтобы все продумать. Пятнадцать — двадцать лет на длительные путешествия, на то, чтобы объездить весь мир. Я так и вижу, как через три года вы сходите с парохода в Мельбурне, потому что вам захотелось увидеть Австралию. Вижу, как вы плывете в лодке по Гангу.

— Что вы за человек, Карлсон? — слабо улыбнулся я.

— Что за человек? Я, как вы знаете, родился в Христиании, мой отец был старшим преподавателем в школе на Болтелеккене. Получив аттестат, я сбежал из дому.

— И женились несколько лет назад, когда уже работали у меня?

Он кивнул:

— Мэри хорошая девушка.

— Вы, наверно, не ожидали увидеть меня плачущим? — немного смущенно спросил я.

Подумав, Карлсон ответил:

— Признаться, нет. Что касается меня, то я пережил такую же потерю в тридцать пять.

Я усмехнулся, и Карлсон удивленно взглянул на меня.

— Да, — сказал он. — Мне все это очень хорошо известно, в тридцать пять лет это не менее мучительно.

Вот так, я сижу и пишу о Карлсоне, моем слуге, который долго прожил у меня в доме, прежде чем я узнал, что он норвежец.

— И когда вы справились с этим?

Карлсон пристально посмотрел на меня:

— С этим