гражданка…

— Не гражданка, извиняюсь, а законная жена по церковному браку… а что в комиссариате вписались, так сорок аршин материи на улице не лежат…

— Вот и пойдёте дрова разгружать.

— Это я-то пойду? Нет, милай, скорей ты три раза издохнешь, чем я пойду… Я своё дело для республики сделала. Это что, видишь? Да ты потрогай, не бойся… видел? Ребёнок советский у меня в брюхе сидит — тоже на работы пошлёшь? Нет, брат, я в женскую лигу прописана, — и такое пойдёт нести, что во рту даже скиснет.

А другой придёт, кого на пилку назначил, да такой мандат развернёт, что в глазах сине станет: и насчёт, чтобы вне очереди, и чтоб содействие оказывать, и насчёт прицепки нагона, и насчёт прямых проводов, — так зарябит, точно товарный перед носом проходит. Так вот день промотаешься, супу вобляного в череду поглотаешь — и уж пожалуйте на северный полюс, в будуар истопленный, с розовыми цветочками. Сядешь на льдину, ноги н катанках подожмёшь, воротник поднимешь — и пошёл водить синим носиком по бумаге разграфлённой: кого куда на работы. А на полюсе южном мистер Джекобс на жёрдочке качается, клювом стучит, довольный, — разомлеет, как гаркнет «Боже царя храни», прямо с выражением монархическим, — а уж если птица глупая распевает, значит, есть, кому обучать.

Со спецом, хоть и ещё теплее живёт, ничего не сделаешь: знает, как Россию спасти, и опять со многими близок, машину за ним присылают, приходится терпеть, пока всех его знаний по ниточке не выдернут, — а насчёт генеральши бывшей определённо заявить куда следует, что по вечерам неизвестно кто распевает в комнате генеральшиной «Боже царя храни». Конечно, обвинение тяжкое, свидетелем подкреплённое, — Цинцинатор вечером чай с киевской балабухой пил, ворот расстегнул, глаз щурил, силу свою знал, ухмылялся; сосед дезертирный по моржовому своему положению на льдине по волнам разграфлённым плыл по-эскимосски, один нос синий высунув: за генеральшей приехали, вежливо попросили следовать впредь до выяснения. Генеральша перед отъездом к Цинцинатору зашла, умоляла: впредь до выяснения полной её невинности, ключ от комнаты сохранить, ковчег оберечь, мистера Джекобса взять к себе на пропитание. Цинцинатор обещал солидно, сочувствия не выказывал: человек тонкий, политический.

Генеральшу повезли, — утром шпанская в комнате нетопленной вылезла вялая, по стеклу полазила сонно, к вечеру рядом с чёрной на подоконнике легла брюхом кверху, паук с паучихой в гамаках уснули, лапки скрючили. В ковчеге окна муаром затянуло, — Цинцинатор мистера Джекобса по беспокойству характера выставил, — мистера Джекобса, ерошенного, холодного, сосед справа к себе перевёл, на северный полюс, — вечером, когда плыли оба на льдине, таким словам обучал, что мистер Джекобс только плёнки белые морщил, — вовсе смолк, постарел, старое выученное позабыл: да только раз утром вдруг гаркнет такое многословное, что сосед даже в постели плавучей присел, по ляжкам себя хлопнул.

Генеральшу в пении обвиняли монархическом, — генеральша всё разъяснила, что сама отроду не певала, голосу не имеет, а поёт мистер Джекобс, и отучить его никак невозможно, сколько ни билась. Генеральшу на двенадцатой день выпустили, даже пожалели: — Из-за птицы глупой такая неприятность, — генеральша через город шла, губки синие поджала с достоинством: пострадала невинно, над доносчиком подлым — бог, небо. Небо было мартовским, тяжёлым, белым. Под небом обвислым по тали чёрной люди тащились. Генеральша по Трубниковскому шла, на дома знакомые с вывесками новыми смотрела, вздыхала. К Цинцинатору постучала, во френче в переднюю вышел, поздоровался без сочувствия, чтобы не повредить чем, ключ отдал. Генеральша в ковчег вошла, охнула: было в ковчеге всего не только по паре, а вовсе и по одному не хватало: один столик оставили, да печурка ржавела холодная: в комнате Цинцинатора мебель красная, шёлковая, с цветочками, стояла, ковёр персидский на стене раскинулся — генеральша губами дрожащими спросила, по какому праву к себе перенёс. Цинцинатор красным надулся, синие жилы на лбу налил, гаркнул:

— С контрреволюционным элементом переговоров вести не желаю… Конфисковано по декрету. Потрудитесь не мешать заниматься ответственною работой.

Генеральша до вечера в ковчеге холодном пролежала, — к вечеру из комнаты справа полярной мистера Джекобса в ковчег разорённый вдвинула, села у холодной печурки, сухим кулачком щёку подперла, сказала: — Один вы у меня остались, мистер Джекобс, — мистер Джекобс глазом круглым взглянул, вспушился, да такое вдруг гаркнул в ответ, что как сидела генеральша на стуле, так до вечера и осталась, не двигаясь. А мистер Джекобс, довольный, ковчег оглядывал, воркотал и сыпал, сыпал такое, что даже сам подавился.

Генеральша на пятый день на Смоленском стояла, на земле в клетке мистер Джекобс пушился, — китаец подошёл, присел, подул ему под перо, сказал:

— Куплю, мало-мало… твоя сколько хосис? Попугая не шанго… старая птиса, — всё приседал, лопотал, пальцем по ладони чертил. Потом деньги вынул, отмусолил, понёс клетку. Мистер Джекобс хохлился, качался, плыл: учиться предсказывать судьбу, китайское счастье из ящика вытягивать.

Генеральша в ковчег опустевший вернулась, посреди села, руки сложила. Мухи все спали, брюхами кверху. Цинцинатор на заседание с портфелем уехал на кляче сивой. Сосед справа от всех своих дезертиров под шубой на льдине лежал, пышал не чаем налитый, а кровью горячей, розовую сыпь на грудь и лоб выгонявшей.

Генеральша, как вспомнила словами, какими приветил её мистер Джекобс, голову на жёсткую подушку, бисером вышитую, положила, поплыла: в ковчеге полярном, по морю северному — до самой тьмы: пока щекою рисунка цветистого, бисерного не переняла.

Зима 1922 года

Москва

Китай

Хороший народ — китайцы, и рис едят палочками. А вот как возьмут тебя под уплотненье, да по ордеру жилищного вселят: в гостиную, под Клевера, под лес на закате, с мебелью родовой от Черномордика — вдову агронома сам-пять: все дитьё, — и чтоб китайцев скорёжило, хоть и разводят рис: косоглазые и ласточкины гнезда едят, под мандаринами ходят. А до мандаринов ли, когда по талону седьмому третий день обещают, а хлеба не дают. По пятому выдали: канареечного семени полфунта; оно бы ничего по-канареечному запеть, да с притолоки вдове агронома — прямо на шляпку ненавистную коробом, да ведь зазорно: бывший домовладелец. А хотя и бывший, однако у ворот на синем фонаре, под номером вырезанным 13, точно сказано: Синебрюхова по Б. Толстовскому, — лучше всякого нотариуса докажет, если придётся.

Вдова с утра перевозилась: на салазках с Зацепы шкаф