очерка (трактата, памфлета?), представляющего собой диалог Бога и некоего «архитектора вселенной» на тему любви и судеб человечества. «Неужто ты не видишь, — внушает архитектору Всевышний, — что, дав человеку красоту женщины, ты дал ему красоту вселенной!»
Спустя полгода, «самые счастливые полгода моей жизни», Грин вернулся в Берхэмстед, как принято говорить, «другим человеком»: «Я уехал в Лондон застенчивым, необщительным подростком, а вернулся тщеславным всезнайкой». Главное же — всезнайкой, уверенным в себе. Благополучная жизнь способствует обретению высокой самооценки — ее-то Грэму так не хватало. Все, что раньше, до Ланкастер-гейт, было сложно и даже мучительно, теперь стало просто и в удовольствие. Если раньше он упорно сторонился любой «общественной деятельности», старался не бывать на виду, то теперь стал заметным членом школьного сообщества. Играл в школьных спектаклях, на школьных вечерах, к радости отца, бойко декламировал Шекспира — куда девались робость, сутулая спина, задушенный, шепелявый голос? Прослыл активным участником школьного Дискуссионного клуба: с пеной у рта обличал Ллойд-Джорджа, его недальновидную ирландскую политику и черно-пегих[6].
Ненавистная школа, как выяснилось, не так уж плоха, тем более что отец, не желая рисковать, разрешил сыну жить дома, быть «дневным мальчиком», как называют в Англии учеников, не живущих в школе и находящихся там лишь в течение учебных часов. Картеры и уилеры потеряли над ним власть (Картера, впрочем, в Берхэмстеде уже не было, Чарльз Генри предусмотрительно от него избавился), да и физические его изъяны, еще недавно так мешавшие жить, куда-то подевались. Удалось, причем без особого труда, расположить к себе всех тех, кто еще недавно от него отворачивался или над ним издевался. А также — освободиться от спортивных игр и военной подготовки, на чем настоял Кеннет Ричмонд. Теперь вместо «шагистики» Грэм занимался верховой ездой с преподавателем физкультуры, краснолицым и дружелюбным сержантом Лаббоком. И испытывал «презрительное сострадание к одноклассникам, которые понуро брели колонной с военной подготовки», покуда он со своим тогдашним другом Питером Кеннеллом, сидя на старом, заброшенном кладбище, читали друг другу вслух «Желтую книгу»[7] с озорными рисунками Обри Бердслея.
С остальными занятиями дело также пошло на лад: перейдя в шестой класс и получив аттестат об общем образовании, Грэм был вправе отказаться от математики, латыни и греческого, которые никогда ему не давались. Теперь в качестве основных предметов были выбраны французский, история и английский. Бегло говорить на языке Мольера и Гюго Грин так и не выучился, зато не без удовольствия и не без успеха переводил сонеты Эредиа и даже монологи Расина. Преподавал французский португалец Роус, красивый, смуглый, молодой еще человек, отличавшийся барственной внешностью и безапелляционностью суждений, что не мешало ему относиться с энтузиазмом к первым пробам пера семнадцатилетнего литературного переводчика.
И не только переводил, но и продолжал писать — лиха беда начало. Напечатал в «Берхэмстедской газете» аллегорию «Тирания реализма», где Король Реализм преследует Фантазию, «деву со скорбными губами». А написанный ритмизованной прозой рассказ «Тиканье часов» попал не только в школьную газету, но и в лондонскую, и даже удостоился гонорара в размере трех гиней. Но что такое гонорар в сравнении со славой? И Грэм, как встарь, уединяется в лесу или в овраге, вынимает из кармана тщательно сложенную вырезку из газеты «Стар» и, упиваясь успехом, читает и перечитывает свой рассказ самому себе. Спустя годы он оценит свои первые литературные опыты более трезво. «Ты не поверишь! Я бредил от счастья. В свои шестнадцать лет я получил первый гонорар в газете „Стар“ за ужасный сентиментальный очерк», — напишет он в августе 1925 года своей будущей жене. О том же вспомнит и в автобиографии: «В тот солнечный день в ‘Тиканье часов’ я не обнаружил ни одного просчета. Я испытал чувство славы в первый и последний раз в жизни». В последний?
Пробует свои силы и в драматургии, не только играет в школьном театре, но и сочиняет одноактные пьесы с действием в Средние века, жанр которых сам же определил как «брутальная фантасмагория». С одной из таких брутальных фантасмагорий случился, можно сказать, брутальный курьез. Одну из этих пьес, содержание которой Грин за давностью лет забыл, помнил только, что действие в ней перемещается из Лондона в… Самарканд, юный автор послал в лондонскую драматическую студию. Ответ, против всякого ожидания, не заставил себя долго ждать: «Ваша пьеса принята к постановке, приезжайте подписать контракт и познакомиться с режиссером-постановщиком». Окрыленный, Грин едет в Лондон, приходит по указанному адресу — и попадает в дом свиданий.
ЛитВек: бестселлеры недели
