состояние, злобное, час от часу нараставшее и разливавшееся по нервам, как отрава. И кто только выдумал эту серебряную свадьбу, это новое издевательство над его страданиями? Все эти люди, которых он искренне ненавидел, станут хлопать его по плечу, льстить ему, а он должен смотреть на них с улыбкой и делать вид, что очень доволен.

Он поискал чистые носки и не нашел. На его крик явилась жена и подала их ему. Она хлопотала наверху, в кухне, торопясь подогреть воду для мытья.

— Остается только взять да спалить этот дом, — проворчал он. — Все вверх ногами.

Не обращая внимания на его брюзжанье, к которому она давно привыкла, жена опять ушла наверх. И снова раздался его крик, и она снова вернулась: на этот раз недовольство вызвали нечищеные ботинки.

И странно: чем больше добивался он порядка, тем меньше его было в доме, словно злой дух противодействовал ему во всем. Ни платяной щетки, ни запонок для воротничка, ни ножниц для ногтей — ничего не найдешь на месте. И он ежеминутно звал жену; она спускалась и подавала ему каждую из этих вещей, которые, к удивлению, почти всегда оказывались у него под рукой. Затем началось мытье головы. Оно продолжалось около часу, сопровождаемое замечаниями, убийственными укорами, оханьем и грубой казарменной руганью. И так повторялось каждую неделю, и всегда на один манер: вода или чересчур горяча, или слишком холодна, мыло попадает в глаза, а поливают так, будто издеваются над ним…

— Олухи несчастные, — ворчал он, не заботясь о том, слушают его или нет, и зачастую его высказывания превращались в монологи. — Безрукие! На двух ослов корму не разделят. Тьфу! Никакого сознания, братец, ну просто идиоты…

— Ну, ну, — говорила жена, — хватит тебе брюзжать, знаешь ведь, что никто тебя не слушает…

На его физиономии застыло мученическое выражение обреченной жертвы. Наконец он оделся, и тогда началась главная церемония. Началось омоложение этой героической головы. Маленькими ножничками жена должна была подстричь ему брови и виски, где сохранились еще остатки волос, уничтожить каждый седой волосок — терпеливо, педантично, как художник, который пишет по заказу и должен сделать свое произведение красивее натуры. Это длилось особенно долго, потому что, вооруженный двумя зеркалами, он указывал, где нужно подравнять, где растет предательский волосок; процедура сопровождалась обычными грубостями и нелепыми упреками. И когда наконец он сказал «довольно» и жена его выпрямилась, на лбу у нее блестели капли пота. Лицо ее выражало усталость, возмущение, ненависть. И главное — что терпение ее иссякает. Но надо было, чтоб чаша переполнилась, — лишь тогда, выйдя из себя, она протестовала. Все же она делала это очень редко. Вот и сейчас она в любую минуту готова была вскипеть: время шло, а он еще не отправился за продуктами. Он и виду не показывал, что думает об этом, хотя она каждые десять минут напоминала ему. Порядок, за который он вел настоящую войну, был порядком лишь в мелочах: он не замечал, что, заботясь только о себе, нарушал общий порядок в доме. С другой стороны, отнимая у жены и дочерей время, чтобы проповедовать им философию порядка, он еще увеличивал беспорядок. Он словно не понимал, что всякая работа по дому в это время стоит, а если и понимал, то обвинял в этом кого угодно, только не себя. Он всегда был абсолютно прав, не терпел, чтобы ему перечили, — это было наследством казармы. Старшую дочь он невзлюбил за то, что своими возражениями она часто припирала его к стенке, и он спасался, лишь пользуясь родительским авторитетом.

3

Так повторялось изо дня в день, особенно по праздникам: ничего не приготовлено заранее, все делалось в последнюю минуту, но устоявшиеся его привычки нельзя было нарушать. Когда сегодня утром, собираясь уходить, он стал искать воротничок и не нашел, это подлило масла в огонь. Воротничка свежевыглаженного действительно не оказалось, — белье только еще собирались гладить, а он во что бы то ни стало желал надеть свежий воротничок.

— Э-эх, ну и растяпы, э-эх! — кричал он. — Готовы погубить человека, со свету сжить!

На его филиппики никто не отвечал, и он повышал голос, этим как бы подогревая себя, обмакивал слова в отраву, чтобы достичь желанного эффекта: ранить, заклеймить.

Он находил, что авторитет его подорван. Он, командовавший батальоном в бою, управляющий волей и сознанием тысяч людей, чувствовал себя безоружным перед двумя женщинами, двумя презренными юбками, которые ни во что его не ставили. Не он же вдруг переменился и стал никуда не годен! Он прекрасно видел, что отношение к нему вне дома оставалось прежним: его уважали, как и раньше, прислушивались к его словам, к его советам и, по-видимому, считали их разумными, спасительными. «Господин полковник», — так обращались к нему. Только дома не хотели ни в чем признавать его авторитета, только здесь пренебрегали его мнением, и не просто пренебрегали, а делали наперекор, и потому, разумеется, все здесь было в таком возмутительном беспорядке.

— Посмотрите на них, — продолжал он свой злобный монолог. — Слоняются, как вареные, ступают словно по стеклу. Э-эх, ну и идиоты! Говоришь, говоришь, да что толку.

И начиналась новая глава.

Время шло, и в нем все сильнее росло упорное стремление убедить их в том, что они ничтожества, безмозглые дармоеды и, главное, что они заключили союз с целью избавиться от него, от него, который желает только научить их порядку, воспитать их. Это воспитание не нравилось жене потому, что она считала его запоздалым и никчемным, а больше всего потому, что оно весьма походило на насилие.

Жена была убеждена, что «порядок» возможен лишь у богатых; там он устанавливается сам собой и никто о нем не думает. А при бедности, в которой жили они, ни о каком порядке не могло быть и речи. Дом был пуст; всю жизнь одна забота — свести концы с концами.

Муж, в свою очередь, считал, что именно оттого, что они бедны, надо терпеть — на рожон ведь не попрешь. Он не понимал, что причина их бедности кроется в нем самом, а не в окружающих, в том, что еще сравнительно молодым он оказался на полковничьей пенсии, в то время как его товарищи давно уже стали генералами, имели по одному, а то и по два дома, были людьми уважаемыми и с положением; но когда жена напоминала ему об этом, он приходил в ярость.

— А-а, значит, ты хочешь, чтоб я воровал, грабил, так, что ли? Но Матей Матов до этого еще не докатился, пойми, несчастная!

Возможно, он тоже воровал бы, получал бы «на законном основании» проценты, командировочные и комиссионные, трудился бы во имя величия Болгарии и построил