Что касается Маркса, то его связь с новой русской религиозностью - по крайней мере внешняя - достаточно ясна: наиболее активная группа религиозных философов начала века вышла из среды бывших русских марксистов. Они взяли у Маркса то, что было стимулирующим и новаторским по сравнению с русской народнической традицией, которая становилась все менее адекватной современному капиталистическому развитию, а затем, каждый по-своему, перешли на позиции спиритуализма, подытожив свои новые взгляды и определив направление поисков в коллективном труде «Проблемы идеализма», изданном в Москве в 1902 г. Название другой книги, сборника статей Сергея Булгакова, написанных в 1896-1903 гг. - «От марксизма к идеализму» (Пг., 1903), -отражает идейную эволюцию не только автора, но и таких бывших марксистов, как Петр Струве, Семен Франк и Николай Бердяев. Это были выдающиеся и оригинальные мыслители, которых нельзя подогнать под какую-то одну общую рубрику, но и открыв для себя религиозное измерение, они продолжали ставить проблему революции в марксистском преломлении в центр своих идейных исканий, тем более что сама русская политическая жизнь с драматической остротой выдвигала эту тематику на повестку дня. Марксизм, если отвлечься от его чисто политических аспектов, воспринимался как религиозная тема, - в том смысле, что Маркс предлагает наиболее радикальное, негативное решение, идя дальше самого Фейербаха и полагая атеизм в основу теории социализма. В статье «Маркс как религиозный тип» С. Булгаков приходит к заключению, что вся доктрина Маркса вытекает из его воинствующего атеизма и что «личное влияние Маркса в социалистическом движении отразилось более всего именно усилением антирелигиозной, богоборческой стихии». В таком прочтении марксизм примыкал к кругу вопросов, которые так волновали Достоевского. Примечательно, что в другой статье Булгакова, «Иван Карамазов как философский тип», и Ницше рассматривается в перспективе Достоевского и связывается с проблемой социализма. По мнению автора статьи, все терзания и сомнения Ивана Карамазова «образуют в своей совокупности проблему социализма, не в экономическом смысле… но в смысле нравственного миросозерцания, как ставит его современная философия, в особенности Ницше, следовательно, не его теория, но его религия». Булгаков уточняет: «Иван не социалист, ничто, по крайней мере, не дает повода считать его активным социалистом, но он всецело охвачен этим миросозерцанием, он дитя социализма, но дитя маловерное, сомневающееся». И далее: «Не нужно разделять сознательно идеи века, чтобы быть тем не менее его сыном; иногда отрицание свидетельствует о гораздо более страстном отношении к отрицательному учению, нежели равнодушное его принятие. В этом смысле можно, между прочим, сказать, что Ницше со своей враждой к социализму является вполне продуктом мировоззрения социализма, незаконным его духовным сыном». Таким образом, Булгаков воспринимает Ницше в духе восприятия этого философа в России в начале века - как часть проблемы социализма, которая, как мы видели, в свою очередь ощущается как аспект религиозной проблемы и поэтому естественным образом входит в идейный кругозор Достоевского.
Для Булгакова Ницше представляет интерес не только как мыслитель, но и как личность, как воплощенная в человеческой судьбе судьба идеи, называемой им «атеистическим аморализмом». Поэтому он ставит знак равенства между Ницше и Иваном Карамазовым, «душевная драма» которых одна и та же: «теория аморализма, не совмещающаяся с моральными запросами личности». И добавляет: «Величие духа Ницше, на мой взгляд, выражается в страстности и искренности переживания этой драмы, которая окончилась трагически - сумасшествием Ницше. Другого пути из философии Ницше нет и быть не может; если бы он, написав то, что он написал, остался благополучным обывателем, каким остался, например, Вольтер, написав Кандида, эту вещь, полную отчаяния и неверия, то Ницше был бы просто беллетрист, который в изысканной прозе и стихах упражнялся на разные философские темы. Своим безумием более, чем своими писаниями, он показал действительную важность и действительное значение трактуемых в них проблем. Жизнь Ницше является необходимым комментарием, при котором трагическим заревом озаряются его писания, становятся понятны действительные страдания Заратустры». Такое восприятие Ницше типично для русских религиозно-философских поисков начала века, для синтеза теоретических спекуляций и поэзии на фоне мучительного кризиса русского и европейского сознания.
Эти страницы Сергея Булгакова позволяют наглядно продемонстрировать своеобразный характер взаимосвязи между Марксом, Ницше и Достоевским в рамках новой русской религиозной мысли. Можно было бы расширить и обогатить анализ этой связи, привлекая других мыслителей, проделавших аналогичный путь «от марксизма к идеализму». Ограничусь тем, что приведу новое свидетельство автобиографического характера, а именно то место из «Биографии П.Б. Струве» Семена Франка (Нью-Йорк 1956), где автор рассказывает о своем открытии Ницше: «Я в то время, случайно натолкнувшись на книгу Ницше «Так говорил Заратустра» и, прочтя после этого несколько других его книг, был совершенно потрясен глубиной и напряженностью духовного борения этого мыслителя, остротой, с которой он заново ставил проблему религии… и проверкой основоположений нравственной жизни. Под влиянием Ницше во мне совершился настоящий духовный переворот, отчасти, очевидно, подготовленный и всем моим прошлым умственным развитием, и переживаниями личного порядка: мне впервые, можно сказать, открылась реальность духовной жизни. В душе моей начало складываться некое «героическое» миросозерцание, определенное верой в абсолютные ценности духа и в необходимость борьбы за них». В то время Франк, отошедший от марксизма, которым он увлекался в юности, охотно согласился на предложение участвовать в сборнике «Проблемы идеализма», для которого написал статью «Ницше и этика любви к дальнему».
Русская философская мысль начала века развивается между двумя крайними точками, которые можно обозначить именами Ницше и Маркса. Можно прибегнуть и к таким понятиям, как «нигилизм» и «революция», которые нашли наиболее яркое и последовательное выражение во взглядах этих немецких философов и осмыслялись Достоевским в свете выстраданного христианства. В русской культуре этого времени христианство - не только и даже не столько путь спасения, как в случае с Булгаковым, сколько арена идейной борьбы, как, например, у Розанова, в антихристианстве которого