зачинщик… А еще Сапожников… Да кривой портной; да Тимофей Андронов — они подбивали бунтовать.

Решительный был молодой поручик Гавриил Романович Державин.

— Повесить их!..

Подхватили солдаты с косицами Михайлу Бокова, повели на окраину Малыковки, и там на кладбищенских воротах повесили. А с ним — его тестя Сапожникова, Тимошку Андронова и кривого булгу — портного…

Зеленые солдаты с косицами разграбили до тла боковский дом, жену Бокова прочь выгнали с малым сынишкой, а дом сожгли…

Была зима, лютый мороз. Во весь голос вопила Бочиха — и мужа жалко, а еще больше — дома жалко, житья привольного жалко…

Много лет спустя, на том месте, где было первое кладбище села Малыковки и где, на воротах, по приказу поручика Державина, был повешен Боков и Сапожников с товарищами, родной брат Сапожникова построил храм во имя Покрова Пресвятой Богородицы.

И когда покровский колокол созывает теперь людей на молитву, он чуть плачет. И знают все, почему плачет колокол. Знают: на крови стоит церковь Божия, Покрова Пресвятой Богородицы.

* * *

А время неуемно растит одних, старит других.

Лет через двадцать пять на берегу Волги появился молодой мужик — бурлак, грузчик — с черной бородой, выразительными глазами, горластый.

Крикнет:

— Гей-ей-ей… Двигайся!..

Аж в ушах запищит… И мужики смачно засмеются, заругаются…

— Кто?

— Боков.

— А, это тот, у которого отца?..

— Тот самый.

Оборотистый, крепкий мужик вышел. Побурлачил лет с десяток — свою прорезь завел, сам в дело пошел…

Да нет уж. Проклятая казнь, проклятие привела к дому — не оправился Боков. Так захудал, запил. Вот-вот соберет добро — и — р-раз! — пропьется до штанов.

А годам к сорока, когда у него ребятишек куча была, за что-то посадили его в тюрьму, там он и сгиб.

Но зацепка боковская в жизни была: дети.

Выходили такими же мужиками крепкими, в плечах — косая сажень с четвертью, чернобородые, глаза ястребиные, круглые. И пили здорово. И голосино несли по наследству. И буйны были в пьяном виде.

Малыковка росла, росла, росла — и в целый город выросла — Белый Яр. Там, где было мшистое болото, улицы теперь прошли — Караванная, Моховая, Приютинская.

Народ крепкий в городе засел — бородатые мужики старообрядцы, настроили молелен на укромных местах по Малыковке, скитов по Иргизу, что против города в Волгу впадает, стал город пристанью волжским староверам и сектантам.

Новиковцы, спасовцы, перекрещеванцы, духоносцы, лазаревцы, сопуны, прыгуны, сионцы, дырники, дунькиной веры, австрийского согласу, левяки… Как рыбы в Волге.

Занимались сплавом леса, мукой торговали, кожами, обдирали мужиков саратовских и заволжских, строили мельницы, заводы, дороги, раздвигали город и в ширь и в глубь, несли культуру в глухой разбойничий край, а между делом, особенно по зимам, в трактирах и на базаре, толковали о Боге, о крестном знамении, о том, на какое плечо надо сперва крест нести: на правое или на левое — спорили, — и в спорах порой дрались свирепо, по ушкуйнически, вцеплялись друг другу в бороды, — ибо считали такую драку делом святым: побить еретика — сто грехов простится. Ведь святитель Николай, угодничек Божий, самый любимый, самый наш, самый русский, он же дрался с еретиками, бил их своими кулаками святыми по окаянным еретическим шеям.

А в праздники по зимам — с Николы зимнего — у кузниц во Львовской роще собирались мужики и ребята со всего города и устраивали драки стена на стену. И здесь-то на воле гуляла старая разбойная кровь.

Бились до полусмерти, ломали ребра и груди, сворачивали скулы, выбивали глаза. Безумели в драках.

И на побоище, как на праздник, с'езжались именитые купцы посмотреть, на санях. Поднявшись на облучек, смотрели через головы толпы в самую гущу. И случалось — сами ввязывались. Когда темнело, приходил странный боец — широкобородый, в большой шапке, привязанной шарфом, чтобы в драке она не спала с головы, в рукавицах, в полушубке. И все знали, что это пришел драться отец Никита — поп из старого собора, — большой любитель драк…

А еще приходил молодой мужик — чернявый, с выразительными глазами, высокого роста, в плечах — косая сажень с четвертью.

Он молча становился в самую середину той стены, в которой бились кузнецы, и бросался на «квартальских».

И смутный гул пробегал по толпе:

— Боков пришел, Боков. Держись!

«Квартальские» бросались на Бокова гурьбой, а он чикрыжил их кулаками, словно гирями, — щепки летели.

И, разгорячившись, вдруг орал оглушительно, как ушкуйник:

— Держи!.. Бей!..

Враг бежал за овраг.

— Ай, да Боков. Вот это богатырь. Вот это боец.

— Подождите, мы вашему Бокову намнем бока.

— Что же сейчас-то не намяли?

— Го-го-га-га…

— Боков, вот тебе трешница на водку… Милый ты человек… Иди ко мне в кучера.

И Злобин — богатей, заводчик — обнимал Бокова при всей толпе, целовал его, растроганный.

И все стояли улыбаючись, довольные…

На другой день разговоров по городу — горы.

Так не переводилась в городе слава боковского рода, буйного, повольного, и так докатилась она до дней наших…

* * *

Гром, рев звериный, свист.

Гармоника саратовская — визгливая, с колокольцами, — растягивается на целый аршин, взвизгивает, — в ухо будто шилом острым.

А певцы — в полпьянку, — идут середкой улицы, вдоль грязной дороги, молодцы, как на подбор, картузы на затылках, в теплых пиджаках, в высоких сапогах. Форсяки. И поют неистово, каждый старается перекрикнуть каждого, перепеть. Глаза — круглые, ястребиные, хищные, а рты, как западки.

Бабы, девки, ребятишки — мухами к окнам, смотрят жадно на грязную осеннюю улицу, на поющую толпу, провожают ее долгим взглядом. Прошли уже, а в окна все бьет дикая песня.

— Некрутье гуляет, волюшку пропивает.

— Никак, и Гараська Боков с ними?

— А как же? Он тоже в этом годе лобовой.

— Слава тебе, Царица Небесная, хоть бы убрали его от нас.

— Уберут. Здоровый он, ровно бык. И задеристый. Таким в солдатах самое место.

— Житья от него не стало.

— Вот теперь-то делов накрутит.

— Да-а, уж теперь держись. Набедокурит.

— Придется мужикам ночи не спать. А то, матушки, и окна выбьют и ворота унесут…

— Вот братец Пашка-то тоже такой был, когда молодой-то. И-и, беда.

— Ну, этот еще хлеще брата.

И начали бабы Гараську