Пролог

1

Коротко взрыкнув, проклятущая псина вновь завела свою полную тягучей тоски песнь. И не стоило щуриться на подсвеченный желтоватым огоньком масляной коптилки циферблат настенных часов «Молния» и глядеть в оконце с тем, чтобы удостовериться в очевидности двух обыденных фактов: во-первых, собака взвыла ровно в двадцать два ноль-ноль, ну, а во-вторых, над центром погрузившегося в ночь села разлилось едва уловимо подрагивающее голубовато-фиолетовое свечение.

И всё же Марина Фёдоровна, в душе костеря себя за слабоволие, скосила взгляд на часы, затем перевела его на окошко. Всё, как всегда: минутная стрелка «Молнии» замерла в вертикальном положении, рассекши вдоль тучный торс Олимпийского Миши, а часовая пересекла дружелюбную мордаху на манер пиратской повязки и упёрлась в римскую Х. Свечение тоже не подвело, и отчётливо на его фоне выделявшиеся контуры заброшенных домов казались тенями спящего стада. Марина Фёдоровна смежила веки, поросшие гроздями мелких папиллом, и задремала.

Тональность воя изменилась, вдруг животное вроде как поперхнулось, и затявкало униженно. Марина Фёдоровна с кряхтением перевернулась на другой бок – правое ухо слышало получше. Псина, истошно взвизгнув, заткнулась. И взвыла, с куда горшим отчаянием, чем прежде.

Собака давала еженощные концерты года, пожалуй, четыре, оглашая безмолвие окрестностей сразу, как только огромные стёкла витрин давно закрытого и опечатанного магазина озарялись изнутри светом люминесцентных ламп, а над бетонным козырьком входа вспыхивали и принимались непоследовательно перемигиваться полуметровые буквы, набранные гнутыми фиолетовыми неоновыми трубками:

СЕЛЬМАГ 7.

Поначалу собачьи стенания казались столь же зловещими, как сам факт самостоятельного включения освещения магазина, но если причину воя животного селяне усматривали в бесхозности оного, то над загадкой сельмага бился, но так и не мог разрешить даже общепризнанный эксперт по части паранормального – Александр Иванович Копыльченко, бывший завхоз в местной восьмилетке, развалины которой ныне стали пристанищем прайду одичавших кошек. Версии Копыльченко в основной своей массе базировались на обвинении в безалаберности стройбатовцев, наверняка что-то там напортачивших в электропроводке. Доводы бывшего завхоза внимательно выслушивались на малолюдных сельских сходах, и жестоко разрушались приведением одного единственного, каковой Копыльченко при построении своих теорий обычно не учитывал: нелепо обвинять военных строителей в халатности, коль здание магазина - единственное в селе строение, не обесточенное в ту предновогоднюю ночь, когда провода ЛЭП, не выдержав массы налипшего мокрого снега, оборвались в пяти сотнях метров от околицы. Александр Иванович скисал, сникал, и, обиженно дуя обезображенные в малолетстве ещё губы, теперь похожие на гнездо упитанных пиявок, отправлялся в свою холостяцкую берлогу на отшибе.

Особо настырные благодатненцы порывались взломать железные двупольные двери магазина, да не вышло из затеи ничего; та же история с витринами – не бьются, и всё тут. Копыльченко высказывал мнение, что сельмаг, мол, и не магазин никакой вовсе, а так, прикрытие, камуфляж секретного объекта, вот и освещается по ночам с умыслом. Чтоб враги не подобрались, а свои не растащили ничего. Версия селянам приглянулась – приятно было осознавать себя хоть чуточку причастными к делам военных, не появлявшихся в селе уж сколько лет. Что до собачьего воя – к нему довольно скоро привыкли, и он стал столь же естественным элементом звукового фона ночи, как стрекот кузнечиков, всплески воды в Выше, шорох листвы да скрежет ветвей леса, окружавшего Благодать с обширным лугом широкой подковой, концы которой упирались в бечевник реки.

2

Марина Фёдоровна закашлялась – в живот словно шомпол вонзили. Из глаз старухи брызнули слёзы.

Коза наверняка подохла – Марина Фёдоровна не выходила из дому несколько дней, а в сарае, в котором она заперла тупое животное, в поисках которого полдня мокла под ледяным дождём, не было никакого корма. Ну, разве что Белянка в отсутствие старухи набивала ненасытное брюхо щепками гнилого сруба своего изолятора временного содержания. За полгода узнав капризный нрав козы и её щепетильность в вопросе выбора еды, Марина Фёдоровна сильно сомневалась в верности последнего предположения. Старуха заплакала, и не столько из жалости, сколько из чувства стыда – животное-то она взяла на временное содержание в ожидании приезда родственников Петеньки Космина, Царствие ему небесное, которые захотят вступить во владение имуществом покойного. По крайней мере, она думала, что захотят – кому ж лишнее добро помешает-то. Письмо она ещё в начале зимы отправила – а вон уж лето на дворе. Почтальонша Нинка сказала ещё тогда: всё, мол, наездилась к вам, теперь уж только раз в месяц и ждите, с пенсиями; только куда, мол, тратить будете – ума не приложу… Может, и не приедет никто. Внезапно Марина Фёдоровна испытала жуткую обиду – уж лучше б заколола тварь да мяса навялила, как поступили остальные, кому выпало доглядывать Петькин скот: седую корову Белуху, козла Беломора да пару безымянных овец. Была кошка ещё, да запропастилась куда-то – то ли в лес подалась, то ли в развалины школы, к одичавшим сородичам.

Вновь навалился кашель. Старуха свесилась с кровати и сплюнула мокроту в тёмный медный таз, раньше предназначавшийся для варки варенья, а теперь вот на то только и оказавшийся пригодным, чтобы принимать в себя исторгаемую хозяйкой слизь. Старуха с трудом всползла обратно, на смятую, влажную постель, и опять зашлась в клокочущем, гулком кашле. Судорога резанула живот, и больная заметалась по пахнущей прелью простыни, повизгивая от боли. Вскоре она затихла, провалившись в забытье. Сухонькое, тёмное, словно мумия, тельце то и дело вздрагивало, из уголков рта толчками выплёскивались хлопья желтоватой пены, и застывали в складках морщин, как апрельский снег в бороздах оврагов.

Скатанный из тряпицы фитилёк коптилки догорел и, прощально моргнув, потух, испустив тоненькую струйку черной копоти – словно душа его отлетела. Струйка эволюционировала до бесформенного облачка, да и то вскоре растворилось в мертвенном свечении, проникавшем в комнату сквозь окошко, стекло форточки которого заменял кусок расслоившейся фанеры.

Ослепительная вспышка, сопровождавшаяся раскатистым отдалённым грохотом, перешедшим в сонными волнами затухающий треск, озарила старушечье тельце и убогую обстановку спаленки, и сгинула во мраке и тиши. С отчётливым дзеннннь