закрыли. Потом попробовал себя в бизнесе. Ремонтом машин занялся, жестянку правил. Аварий-то у нас хватает, заказов много. Однако не выдержал конкуренции со стороны других жестянщиков.

— Пошто так? — продолжал расспрашивать дед.

— Задумчивым стал. Возьму киянку в руки, а сам все думаю, думаю. А работа стоит.

— О чем думаешь-то?

— Да так, обо всем. О жизни больше. Но ничего, на хлеб-соль я теперь и трубой зарабатываю. И Михаил, если пойдет по моим стопам, всегда детишкам на молочишко будет иметь. Я его на бас-трубе научу. У нас сейчас вакансия.

— А что прежний-то бас? — спросил Мишка.

— Чахоткой заболел, — пояснил старший брат.

Захмелевший Сашок молчал и только слушал, поворачивая голову от одного к другому.

— Ну вот, профессиональная болезнь, видимо, — сделал вывод Мишка, услышав о заболевшем чахоткой басе. — А ты меня пихаешь на его место. Нет, я еще не все безобидные профессии перепробовал. Уже медбратом в нашей больнице стажировался. И у меня неплохо получалось.

— Ну, смотри. А только мы, духачи, теперь опять востребованы. На дискотеки нас, правда, не приглашают, но на похороны зовут. А иногда и ветераны к себе на юбилеи. Чтобы мы исполнили самый великий марш всех времен и народов.

— Это какой? — поинтересовался дед Сизов.

— С которым они на фронт уходили. «Прощание славянки» называется, — Петр Алексеевич с удовольствием похрумкал капустой. — Раньше, конечно, у нас технологические простои были. А сейчас лучше дела идут. Случается, сегодня ему марш «Славянки» на юбилее играешь, а через день уже идешь вслед за его гробом и Шопена выдаешь. Да и молодые сейчас мрут, как мухи. С одной стороны, конечно, в масть, учитывая, что гонорары растут, а с другой — хочется взять и крикнуть: «Не умирайте, люди!».

— А я подзабыл эту мелодию, — сказал Сизов и брови свел, пытаясь припомнить.

— Какую мелодию?

— Ну, марш, с которым ты меня на фронт провожал.

— Да то не я провожал; меня тогда еще в проект не занесли. Но если хочешь, сейчас надудю.

И Петр, подражая своей валторне, прогудел одними губами марш «Прощание славянки». При этом разохотился и стал дирижировать себе вилкой. Хозяин слушал молча, внимательно, вспоминая. Седые брови сошлись у него на переносице. И хозяйка, шустрая, сухая старушка, присела за стол и заслушалась, успокоив на коленях руки. Она смотрела на мужа, должно быть, представляя его бравым парнем в восемнадцать лет отправляющимся в последний год войны… А он послушал и встряхнулся.

— Ну, посидели, подудели, пора и честь знать.

Гости поднялись из-за стола и раскланялись.

— Дед, последний вопрос, — пристал Мишка. — А сам ты славянин?

— А кто ж еще.

— А жена?

— Чей-то ты все выпытываешь?

— Я так думаю, ваша внучка тоже славянка, хоть в промежутке и Бюль-бюль оглы затесался.

— Дак оно как? — сказал мудрый старик. — Чей бы бычок не прыгал, а теля-то все одно наше.

— Тогда я пойду с вашей телочкой попрощаюсь, — решился Мишка. — Хотя, правда, не на фронт ухожу, но все-таки. И на наших улицах не совсем мирно.

Он опять подошел к комнате, в которой уже был. Подергал дверь. Закрыта. Аккуратно постучал согнутым указательным пальцем. Нет ответа.

— Ладно, не буду больше беспокоить, — сказал дипломатично, повернувшись к хозяевам. — Но если что, зовите. Сразу приду.

Хозяин возвратил гостям каравай с солонкой и проводил.

— Ну вот, и похмелились, — опять со странной смесью удручения и радости шепнул на улице Сорокин другу Сашке.

— Не понял, — расслабленно отозвался тот. — Твоя мамка, выходит, правду сказала? Это был спектакль?

— Пожалуй, — ответил Мишка. — Только почему-то занавес не подняли и зрителей в зал забыли впустить.

Он вдруг, как знал, оглянулся, посмотрев на знакомое окно. Карина появилась между занавесок. Подняла руку и своей узкой, прохладной ладошкой то ли хотела прическу поправить, то ли попрощаться с ним неуверенным, несмелым жестом.

Кто-то из соседей варил кофе. В воздухе пахло маем и цикорием. Зеленели листики золотого шара, впитывая от солнца энергию для будущих цветов. Брат Петр Алексеевич с грустным видом нес перед собой невостребованный каравай. Мать вышла на крыльцо, нетерпеливо дожидаясь их возвращения. И сразу все поняла.

— Выставили? — посмотрела вопросительно и, еще не дождавшись ответа, вздохнула тяжко.

— Да, объявили о моей несостоятельности. Но ты не горюй, мама, — подбодрил ее «младшенький». — Еще не вечер.

К концу мая он завербовался в Якутию. Вербовщик принимал в одной из пустующих комнат Дворца Культуры. Это был элегантно одетый мужчина с безукоризненной стрижкой. Он говорил убедительно, обещал высокую зарплату и бесплатную доставку к месту работы. Оказалась востребованной и Мишкина профессия. Все устраивало, особенно то, что добираться самолетом.

— Если даже полетим в ясную погоду и в иллюминатор я замечу внизу пивной ларек, — разъяснил он Сашке, — то с высоты десять кэмэ ведь без парашюта не выпрыгнешь. А парашют мне, знамо дело, не дадут.

Да и прежний вариант — с путешествием к брату на Камчатку с проверкой себя на морскую болезнь — отпал сам собой. Судно, на котором Павел прокладывал маршруты, сдали на металлолом, а брата списали на берег. И в последнем поздравлении, он сообщил, что подумывает, не вернуться ли ему в отчий дом. Наверно, забыл, что отчим домом для него являлся шахтерский барак.

Мерно гудел мотор. Сидя у борта и глядя в иллюминатор, парень припомнил разговор с братом Петром, когда тот хотел его «сослать» куда-нибудь на Крайний Север, в Якутию. Так оно и вышло. Почти святой Петр оказался провидцем. Мишка летел с легким сердцем и по собственному почину. Теперь-то все получится, был уверен.

Два года, без отпуска, вкалывал он на обустройстве вновь открытого нефтяного месторождения. Даже «начальником» — как, дурачась, предполагал в разговоре с братом — поставили. Ну, не таким великим: бригадиром, без освобождения от основной работы. А прищуривать глаза и ломать речь не пришлось. Бригада подобралась интернациональная, язык общения — русский.

Мать изредка присылала письма и каждый раз упоминала, что при встречах с ней «Аришка» уважительно здоровается. Но не очень-то она разговорчива. Не делится своими девичьими мечтами. Ну, ясно. Мать — хлебом не корми — дай поболтать.

Эти коротенькие письма-сообщения его согревали. На третий год, к осени, когда монтажникам следовало перебираться еще дальше на север, он решил, что с него хватит и пора возвращаться. «Как раз поспею, чтобы диплом обмыть».

В Якутске, ожидая самолет и томясь, дал телеграмму. Правда, сначала хотел сюрпризом ввалиться домой,