разумеется, не нашла ничего лучше, как приволочь их все с собой. Это случалось и раньше. Поклонников у нее хватало, и каждый придурок считал своим долгом преподнести, кроме цацек, еще и корзину с розами или, там, хризантемами, или черт знает чем, экзотическим и воняющим на три квартала.

Цветы были в прихожей, в гостиной, в столовой, даже на кухне.

Зверь, не здороваясь, прошел к себе. Открыл дверь и тут же захлопнул. Развернулся на каблуках и отправился в залу:

— Я, кажется, просил тебя, — произнес он вместо приветствия, — я просил тебя не тащить эту дрянь в мою комнату.

— Но их нужно было куда-то поставить, — заявила Анжелика, любовно расправляя очередной букет в очередной вазе, — ты же видишь, здесь уже нет места.

— Да насрать мне, — Зверь, морщась, оглядел гостиную, так же брезгливо оглядел девушку, — сделай одолжение, убери их оттуда.

— Я тебе не уборщица, — она обернулась к Гарду, — он, по-моему, вообще уже оборзел.

Гард предпочел оставить это заявление без комментариев. Бедняга. Тяжело ему приходится.

— Убери цветы, — спокойно повторил Зверь, — распихай их где-нибудь здесь.

— Тебе надо, ты и убирай, — отрезала Анжелика.

На ее тонкой шейке нервно пульсировала голубая жилка. А чуть ниже ключиц сверкала крохотная бриллиантовая звездочка. Вершиной вниз. Пентаграмма.

Пентаграмма.

Синими стенами поднимается к небу мертвое сияние.

Посмертные дары. Воздух звенит. Вантала. Охотник. Хозяин…

«Мне приснилось, что ты — Темный Владыка»…

Великая Тьма! Там — жизнь. А здесь какой-то душный, приторный бред. И запах цветов, подыхающих, гниющих в вонючей воде, в хрустальных темницах ваз.

— Прекрати!!! — закричала она.

Дурочка. Какая все-таки дурочка.

Скручивались и опадали побуревшие лепестки, в вязкую кашицу расползались стебли, болотной тиной запахло в зале, тиной и плесенью. Не комната — склеп. Дня через три после похорон. Склеп, заваленный грудами умерших и сгнивших цветов.

— Если ты снова притащишь их ко мне, — Зверь с удовольствием наблюдал, как ее очаровательные глазки наполняются слезами, — я сделаю то же самое. Это понятно?

— Ты тварь, ублюдок, сволочь, — она зашипела, брызгая слюной, лицо исказилось, вытянулись, лязгая, клыки, острые когти рванули тонкую ткань платья, — ты мразь! Я все о тебе знаю, все!

— Никак, озарение случилось?

В кошку она не превратилась, бог миловал. Остановила трансформацию, перекинулась обратно в человека и даже плакать перестала. Зря, конечно. Она хорошо выглядит, когда плачет. И на сцене, и в жизни. Тем более, что в жизни, обычно, ведет себя, как на сцене.

— Я знаю, кто тебя ищет, — сообщила Анжелика уже почти внятно, — никакой ты не Эрих. Тебя зовут Зверь. А еще Вольф. И ты прячешься. Ты… не смей больше обижать меня, ясно тебе? Не смей! Иначе я все им расскажу.

Что ж, дальше все было просто.

И даже Гард, мастер рукопашного боя не успел вмешаться. Потому что не во что оказалось вмешиваться. Зверь пальцем ее не тронул. Он просто запретил ее сердцу биться.

Просто.

Она упала, потеряв сознание, и ударилась головой о мраморный подоконник. Заставленный вазами с гнилыми цветами. Твердый. Очень твердый. И череп ее раскололся, выплюнув мозг к ногам обалдевшего Гарда.

— Ты, кретинка, — Зверь вдохнул и выдохнул и разжал вцепившиеся в косяк пальцы, — ты что, не соображаешь, с кем ты разговариваешь? И что ты говоришь? Я же чуть не убил тебя, дура.

Он успел. Он все-таки успел отпустить ее сердце, жалкий, беспокойный комочек плоти, наполненный кровью. И Гард не вмешался. Гард просто не понял, что произошло. А вот Анжелика поняла. Глядя перед собой остановившимися глазами, она шлепнулась в кресло и недоверчиво положила руку на грудь.

Сердце билось.

Чего бы ему не биться?

С сухим шелестом осыпался на пол раздавленный кусок косяка.

— Ну вы, это, — не очень уверенно сказал Гард, — хватит уже.

— Хватит так хватит, — Зверь отправился в кладовую, разыскал там пакет для мусора и ушел к себе.

Цветочки собирать.

За окнами было уже совсем темно, когда они с Гардом сидели на кухне. Зверь пил чай. Гард — пиво. Думалось о том, насколько эта ночь отличается от предыдущей. Еще думалось о том, какое же это славное место в доме — кухня. Хотя бы потому, что Анжелика сюда ни ногой. Ейные ручки к готовке ну никак не приспособлены.

— Она — натура творческая, — печально объяснял Гард, — чувствует все тонко. Переживает. У нее же радость вон какая, премьера там, все дела. А ты… Нет, тебя я тоже понять могу. А, — он потерянно махнул рукой, — домой надо. Дома все просто. Я это все к чему, — он вылил в себя остатние полбутылки, поставил тару под стол и взял из ящика еще, — я к тому, что Анжелику сама Лилит поздравить пришла. Цветы вот подарила, — Гард вздохнул, — а ты и их под горячую руку. И красивая же, я тебе скажу, дамочка, прямо глаз не отвести. И все, понимаешь, при ней. И вся такая в обращении простая. Только глаза, ну хуже твоих, вот честное слово. Огнем горят, как не в себе она. Заглянешь и…

— Заткнись! — попросил Зверь.

Приступ ревности был настолько неожиданным и диким, что он сам себя испугался.

Щербинка. Та, за которую цепляется душа. Глаза Лилит. Сумасшедший огонь. Как смеет это животное поминать ее всуе?!

— Ты чего? — не понял Гард, — да ладно, я ж про твои зенки не со зла, а потому что правда. Ты в зеркало себя видел? Особенно злишься когда, натурально у тебя там факелы зажигаются. Ну, извини, если обидел. Так вот, Лилит эта сказала, что может нас домой отправить. Заходить назначила. Анжелика думала тебя обрадовать, так ждала, извелась вся. А ты на нее волком.

— Домой, — повторил Зверь, попробовал слово на вкус: — домой. И когда она велела вам заходить?

— Нам, — поправил Гард, — тебе тоже. Тебя она отдельно помянула. Да вот, когда пиесу свою Анжелика отыграет, так сразу и звала. Через две недели.

— Две недели, — не заботясь о вытаращившемся Гарде, Зверь откинулся на стену, бормоча вполголоса: — две чертовых недели, в каждой по семь дней и в каждом дне по двадцать четыре часа, а в каждом часе…

— У тебя глаза… зрачки… — Гард привстал на стуле, — эй, ты что, и вправду… Анжелика правду сказала?

— По шестьдесят долбаных секунд в каждом часе, — мрачно подытожил Зверь, — поднял взгляд на вскочившего Гарда, — я не знаю, что она сказала тебе, — произнес он холодно и очень-очень разборчиво, — но все это вранье. Все. От первого до последнего слова.

Гард поверил. Еще бы он не поверил. Мастер там, не мастер, а не чета настоящим. Скушал, как миленький, еще и добавку бы сглотал, да незачем.

С актриской сложнее будет. Но и она не железная.