пейсами, он ведь и есть тот самый хмырь, который может открыть портал из этой дыры. Выпустить на Дорогу. Сама Лилит, кстати, тоже может. Но к ней обращаться — лучше уж прямо здесь подохнуть.

«Агар… — Зверь любовался точеным лицом владычицы, линией обнаженных плеч, безупречной кожей, — кого к нему заслать, Анжелику или Гарда?»

О том, чтобы пойти самому и мысли не возникло. Хотя, рассуждая здраво, идти следовало именно ему, Эриху-Вантале, принцу, наследнику и все такое. Потому что Агар прав насчет чар. И ни Гард, ни Анжелика не смогут быть столь же убедительны, хоть они перед этим Агаром пополам порвись.

Он ушел перед самым антрактом. Просто заставил себя встать и уйти. Думал, что не получится, что не сможет оторваться от созерцания, длил мучительное наслаждение, и, как утешение в этом сладком страдании, вспышками острого счастья одаривал Зверя ее задумчивый безумный взгляд.

Щербинка. За которую цепляется душа. Зацепилась. И нужно сорваться, с кровью, с болью, но сорваться обязательно. Потому что нельзя так, нельзя и все. Не его. Не ему. Не для таких, как он.

Он ушел.

Не глядя вокруг, шагал по людным улицам, распугивая прохожих. Люди шарахались в стороны, пугались, но сразу забывали и о страхе, и о том, что видели кого-то, кто заставил бояться. Незачем им помнить.

Слухи пойдут. Теперь уже точно пойдут.

Но об этом почему-то не думалось. Думалось о ней. О сумасшедших глазах, вытянутых к вискам, о гладких дугах бровей, о ярких и влажных губах. О точеной шее. О груди, которой тесно было под платьем, под смелым декольте.

Лилит. Владычица. В глазах ее огненная бездна. Она сама — огонь. Она… Она прекрасна.

Компьютер, тот самый, что вместо мозгов, отказался работать, вывесил табличку: «программа совершила недопустимую ошибку и будет закрыта. В случае повторения ошибки обратитесь к разработчику».

Раньше программа ошибок не допускала. Раньше не случалось ничего подобного. Да что вообще происходит?

Мигает огонек перегрузки системы.

Недостаточно данных для анализа. Недостаточно. Программе не с чем сравнить полученную информацию, тем более, что ее и информацией-то не назовешь.

«Недопустимая ошибка». А разработчик, он ведь только и ждет возможности добраться до дела рук своих… рук, ха! Ну-ну. Добраться и исправить. Все ошибки.

К черту! Ведь была гарантия. Была. Бессрочная, кстати сказать. Выданная самим Рогатым, или, как его здесь называют Сыном Утра. «Ты не способен любить», — сказал он. И не соврал, между прочим, потому что вообще не врал тогда. Значит, не любовь. Значит, просто гормоны. Они такие забавники, надо сказать, дают иногда знать о себе не к месту и не ко времени.

Зверь осознал себя в гараже, рядом с сочувственно молчащим Карлом. Джип не понимал, что происходит с хозяином, но знал, что быть такого не должно.

Не понимал. Вот то-то и оно. Машине не понять. И ты, Зверь, понять не можешь. Поэтому и любишь ты не людей, а вот этих чудесных, железных тварей. С ними легко. С ними хорошо. С ними надежно.

Зверь оглядел безлюдный гараж. Три десятка автомобилей, чьи хозяева предпочитают проводить вечера дома, перед телевизором. Три десятка душ, разбуженных им, разбуженных неосознанно. Машины проснулись лишь от того, что день ото дня Зверь видел их здесь. Видел их. Улыбался тем, кто был особенно симпатичен. Сочувствовал тем, кого обижали хозяева. Говорил с Карлом, а они, одинокие, стояли и слушали. И просыпались. Кто же знал, что так получится?

Зверь представил себе, как однажды, окончательно рехнувшись, он прикажет этой железной армаде отправляться в город. Демонстрация спятивших автомобилей. Как вам это понравится? А сколько их прошло через его руки в мастерской? Скольким он, опять же, сам того не желая, помог проснуться? Сколько их явится, если он позовет? Явится и сделает то, что он скажет?

Зверь улыбался. Ерунда, конечно. Все это баловство. Но он думал о машинах, а значит не думал о… О ней.

— Твою мать!

Карл уже похрюкивал мотором.

Все верно, парень, — Зверь открыл дверцу, — сейчас мы поедем в Пески и нефигово там развлечемся.

Поехать стоило. Хоть куда-нибудь. И Пески были лучшим из вариантов. Зверь не хотел и не мог оставаться один, только не сейчас, не в этот вечер. А в Песках… в Песках были такие же, как он. Люди. Нелюди. Вампиры, в общем. С ними хорошо. Легко. Почти как с машинами.

В Песках всегда было оживленно. А уж в этом месяце, накануне Больших гонок, кажется, вся пустыня сияла огнями фар и ревела моторами. Между сгрудившимися в табунки внедорожниками и байками жгли костры, жарили мясо, варили молоко со спиртом, где-то кричал от боли человек. Какой-нибудь бродяга, оказавшийся в плохое время в плохом месте. И, конечно, полыхала на своем месте пентаграмма. Огромная — почти триста метров в поперечнике, то есть, от острия до острия.

Карл свернул с шоссе на укатанный множеством колес песок и те, кто был поблизости, приветствовали джип восторженными воплями.

— Вантала! Хай! — Лысый подскочил, распахнул дверцу, — а у нас добыча! Хочешь?

— Пфе!

Зверь улыбался. Ребятишки не жадничали — в Песках это было не принято — щедро расплескивали вокруг себя энергию. Жизни, кто сколько мог, дарились темному небу и всем окружающим. До целых, настоящих посмертных даров доходило, конечно, редко. Такую роскошь мало кто мог себе позволить. Но крохами, капельками, тоненькими ручейками сила все же текла. От человека к человеку. От улыбки к улыбке. От костра к костру.

Здесь был праздник. Суровым будням в Песках не было места.

— Ну ты, блин… — Серп, вывинтившись из собирающейся потихоньку толпешки, — восхищенно оглядел его с ног до головы, — ну ты, блин, прикинулся. Это чего, теперь так носят?

Зверь только сейчас осознал, что явился в Пески, как был, в смокинге. Брюки в, мать их, стрелочку, узкие туфли. И бархатная бабочка под тугим крахмалом воротника.

— Я с премьеры, — объяснил он.

— А-а, — Серп вряд ли понял, но невиданный раньше наряд явно произвел на него впечатление. Господи, дите-дитем, а ведь мальчику уже хорошо за сотню.

Погладив Карла по горячему капоту, Зверь пошел через окружившую его толпу к пылающей пентаграмме.

Знакомые лица. Знакомые глаза. Знакомые восторг, обожание, гордость самим фактом знакомства. Кто-то махал рукой издалека, и для вспышки чужой радости достаточно было лишь кивнуть в ответ.

Человек умирал на колу. Действительно, бродяга. И без того, видать, полудохлый, он, не провисев еще и часа, уже готовился отдать концы. Вокруг собрались тинэйджеры, тыкали палками, жадно забирали силу, сколько умели. Умели они пока что немногое. Большая часть боли проходила мимо молодняка, старшие