смотрел в ту же сторону. И вдруг рука его сорвалась, и ногти порвали край афиши, он поскользнулся и сполз на мостовую. Фуражка покатилась по земле, и воротник шинели медленно пропитывался кровью.

— Гутя! — вдруг закричала Сузи и побежала в подъезд гостиницы. Грохочущая железом серая масса показалась со стороны площади Скобелева. Сусанночка заметалась у дверей, высокий каблук зацепился за край тротуара, и она упала лицом на асфальт, вытянув вперед руки.

Ночное дежурство в доме у Петровских ворот начинали доктор Кан и студент Соболевич. Соболевич взял с собой лекции по церковному праву. Это был обстоятельный и серьезный молодой человек. Доктор Кан был молодой врач без практики. Его мало знали в доме, он был беженцем из Варшавы.

Дежурство проходило благополучно, но в шестом часу утра Иван Константинович, еще не совсем проснувшись, услышал на площадке лестницы довольно громкие голоса. «Не обращайте внимания», — сказал он себе в полусне и сделал вид, что не слышит, как пробежала в коридор Варенька. Она возвратилась и, угадав хитрость мужа, сказала, точно не заметив, что он лежит с закрытыми глазами:

— Непостижимо, за доктором Каном пришли из соседнего дома.

Иван Константинович открыл глаза.

— Рожает жена истопника, и поблизости нет акушерки.

— Нашла время, — мрачно сказал Иван Константинович.

— Прибежала женщина в оренбургском платке, идти в этот ужас… Разумеется, он пошел, но родные в отчаянии.

— Чьи родные?

— Его, разумеется. Вообще я не очень люблю евреев, но он, кажется, симпатичный.

Между тем доктор Кан и женщина в оренбургском платке, держась поближе к домам, шли по переулку. Сырость утра и серые тени уже лежали на стенах и крышах, но выстрелы слышались чаще и явственнее, особенно раздирающий уши треск трехдюймовых. Два всадника ехали по бульвару, держали наганы на взводе и поглядывали в окна верхних этажей. Один молча потянул повод, и лошадь стала поперек мостовой.

— Я врач, — сказал доктор Кан, — эта женщина ведет меня к роженице в доме номер десять, — и он тряхнул ящиком с инструментами.

Всадник молча потянул повод, и лошадь, перебирая копытами, тихо пошла вдоль тротуара. Кан и женщина постучались в ворота. Цепь загремела и упала. Доктор Кан осторожно спустился по скользким ступеням в подвальный этаж. Это был полутемный каменный лабиринт. Сухой воздух и ржавый запах железной топки царапал горло. Всюду была жирная каменноугольная пыль. Кан увидел перед собой узкую некрашеную дверь и комнату без окон. Электрическая лампочка светила прямо в жестяные лики икон и разноцветные, вырезанные из бумаги фестоны, бедное украшение божницы. Доктор Кан увидел железную кровать и пирамиду подушек — пустую, несмятую кровать. Человек с темным или покрытым копотью лицом сидел на табурете и бессмысленно смотрел в угол. На тюфяке, положенном прямо на пол, лежала женщина. Влажные от пота пряди волос спускались на глаза. Она вскрикивала, стонала, не разжимая губ, и корчилась, царапая пол ногтями.

— Ну-с, голубушка, — благодушно начал доктор Кан и приказал согреть воду.

Иван Константинович окончательно проснулся в десятом часу утра. Сначала ему показалось, что за окном тишина, обыкновенный городской шум. Он потянулся к форточке, и вдруг все стекла задрожали разом от оглушительного удара где-то вблизи.

— Варенька, — спросил Иван Константинович, — что это было ночью? Или мне приснилось?

— Родила жена истопника. Доктор говорит, здоровый, прелестный мальчик.

— Нашла время, — сурово сказал Иван Константинович, — ну, о чем думают эти люди? В конце концов старина Мальтус прав. Бедные люди, как ужасен этот инстинкт размножения. Ну, какая может быть судьба у сына истопника?

В литерном номере гостиницы «Люкс», в номере, который второй год занимал Густав Максимилианович, крупно играли в карты. Жильцы гостиницы предпочитали не выходить на улицу. Они ходили друг к другу в гости. В первую ночь уличных боев они успели обсудить положение, все решить, все понять и сейчас бросили спорить и рассуждать о событиях. Как-то единодушно они взялись за карты. В гостинице было много постоянных жильцов, штабных офицеров, служащих земского союза, биржевиков, откровенных спекулянтов и кокоток, выдававших себя за артисток. Вышло так, что просторный номер Густава Максимилиановича превратился в кают-компанию застигнутого штормом корабля. Гости уничтожали все запасы вина в гостинице, они были серьезно уверены в том, что не дают грустить вдовцу, потерявшему милую любовницу Сузи.

Итак, в литерном номере гостиницы играли в баккара и удивлялись счастливой игре и рассказам исполнительницы русских песен Шуры Найденовой. Она сидела в придвинутом к столу глубоком кресле и куталась в теплый русский платок, хотя в комнате было жарко, гости задыхались от жары и табачного дыма. Она любила держать банк, ловко, по-мужски сдавала карты и рассказывала о себе с потешной и грубой откровенностью:

— Я начинала хористкой в Тифлисе, чего не натерпелась от вашего брата, но была молодая, веселая и, пила, как лошадь. Бог мне помог, и поехала я в Ялту к Новикову, на первое положение. И приезжает в Ялту на бархатный сезон Сеид Эмир Абдул Ахад, эмир бухарский… Девять!

Она выбросила далеко на стол две карты и, поправив на плечах платок, потащила к себе пачку керенок и кредитных билетов.

— Сами понимаете, через два месяца я уезжала в курьерском из Севастополя и было у меня на текущем счету десять тысяч и финтифлюшек на столько же… Эклераж — ваше благородие — деньги на стол. Восемь!

И две карты снова упали на стол.

— Что это вы, Гутя, не завели карточной машинки? Без машинки — подзаборная игра. Слушайте дальше. Вхожу, купе все в цветах, в бомбоньерках, и вдруг, вижу сидит офицер. Романовский рост, челюсть, синие глазищи, на коленях фуражка с белым кавалергардским верхом. В зубах трубочка с золотым шариком, как у царя. Карта к вам, хозяин.

— Шуренок, — печально сказал Густав Максимилианович, — у меня восемь.

— Стало быть, по восьми. Ну, встал, извинился, вышел покурить в коридор, потом вернулся, сел против меня и прямо быка за рога. «Вы артистка» — «Да». «Фарс?» — «Нет, оперетта». Фуражку в угол, перчатки долой и нагло, прямо в лоб: «Моя маленькая, не хотите ли получить три катеньки за наше счастье до Петербурга?» Я — в амбицию: «Нет». Сами понимаете, в другой раз это манна небесная, а теперь, после Ялты… «Так не возьмете три катеньки?» — «Нет». — «Тогда Петра?» — «Нет», — говорю уже в сердцах, и тут он встает, рост под потолок, красавец писаный, и говорит: «Чудовищно! Ну, не жениться же мне на вас»… В банке — тысяча триста. Гутя, ваша рука.