что чугунная. Главное — добрым быть да веселым. Неси-ка блины в комнату.

Вошли, сели за стол. Наливает густой чай, сахарницу снимает с буфета, и сидим мы, пьем.

И происходит у нас разговор, и в нем я незаметно все рассказываю — и про Таню, и про стихи, я уже понял тогда, что это были стихи.

— Ну что ж, — бабушка сидит, а у нее на губе капельки пота от чая, — ну что ж, может, и есть на этот счет гимназии там, вузы. Только так я понимаю, главное — среди людей жить и все понимать, что они понимают, так и станешь стихотворцем. А там, глядишь, в какой-нито стиховой техникум поступишь.

— Слушай, бабушка. А поесть ничего не осталось?

— Помилуй, только что чай пили. И блинов съел груду — собака не перескочит. Помилуй.

— Жаль. У меня что-то от волнения аппетит поднимается.

IV. Опять весна

И теперь с той весны ровно год прошел. Десятый класс кончаем.

А все знакомые, что приходят ко мне, одно и то же всегда спрашивают:

— Слушай, у тебя тут бабушка была, куда она делась?

Будто бы не знают, куда бабушки деваются.

Но я ее помню.

А родители вернулись. Но все про Север говорят, видно, снова туда поедут.

А Лубенец школу бросил. Вернее, в вечернюю перешел. Теперь я каждое утро вижу, как они с отцом из дома выходят, важные, оба в сапогах, и идут себе. А по вечерам во двор ведра с теплой водой выносят, головы моют, опилки вымывают.

А я, видно, все же получу эту медаль. Тут уж ничего не сделаешь.

И Самсонов, наверно, тоже.

Два экзамена уже сдали. Завтра третий — английский. Только я и вышел, что в магазин за маслом. Держу это масло, стою читаю газету. А газета солнцем нагрета, освещена. Даже читать больно. Почитаешь, отведешь глаза — перед глазами буковки зеленые стоят. И вдруг мне лицо две ладони закрывают, маленькие, мягкие, и между пальцами просвечивает.

Вырвался.

И вижу — стоит Таня и смеется, но не очень громко.

— А, это ты.

— Я. Ну, как живешь?

Пошли мы с ней по улице, и опять у меня дрожь началась, и чувствую — ничего я не забыл, еще как помню!

— Ну, что нового?

— Да так, ничего. В Америке выступали.

— А-а-а.

— Ну, а ты как? Я помню, ты отличник был. Сейчас небось на троечки съехал?

— Конечно, съехал.

Как взял почему-то сначала злой тон, никак не могу с него слезть!

— А я на пляж еду.

— У меня масло, не могу.

И потом мы с ней в электричке сидели, ехали куда-то.

— Слушай, — смеется, — наверно, ведь контролеры здесь ходят?

— А как же, ходят. С железными щипцами. А у кого билетов нет, тому ухо прощелкивают или губу.

«Что, — думаю, — я на нее злюсь?»

Слезли, пошли по пляжу, песок горячий, и в нем седая трава развевается.

Долго шли по солнцу, и чем дальше шли, тем добрее становились.

Потом перешли вброд речку, теплую, мелкую, дно песчаное, а вода странная, коричневая, но прозрачная. Долго мы по ней шли и словно смыли в ней всю нашу злость, всю обиду.

— А помнишь, как ты тогда на вечер пришел с температурой?

Вышли мы на остров. Песок, а вокруг высокий тростник. И стоит старый деревянный навес и скамейки. А солнце садится в воду, и от всей воды, и от залива, и от речки такой блеск идет, такой свет!

— А я, — говорит, — все время о тебе думала.

— А я о тебе.

* * *

Вернулся я домой поздно, в темноте. Кастрюли какие-то свалил, загремел.

И вдруг еще телефон зазвонил.

— Алло? Это ты, Славка?

— Я, а кто же еще. Ты где болтался весь день?

— А что?

— Так ведь английский завтра.

— А-а-а.

Молчание.

— Ну ладно, Саня. Выходи во двор, хоть поговорим по-английски.

Вышли мы, сели на скамейку. Темно, только луна светит. И всю ночь мы по-английски говорили, протяжно, нараспев.

Рыбы

Пожилой плотник Усов в обеденный перерыв решил искупаться. Он подошел к морю, снял пиджак и брюки, надел резиновую маску. Отплыв от берега метров сто, Усов нырнул и увидел рыбу с огромным носом. Нос был длинный и плоский, а на конце его была ручка.

«А-а-а, — подумал Усов, — это же рыба-пила».

Он хотел подниматься вверх, но тут увидел рыбу-молоток. Рыба-молоток гналась за маленькой твердой рыбкой. Вот она догнала ее и одним ударом вбила в корягу. И Усов сразу же понял, что это была рыба-гвоздь.

«Ишь ты, — подумал Усов, — тут их целый столярный набор».

Рыба-молоток подплыла к рыбе-пиле. Они посмотрели друг на друга и зевнули.

«Вот, — подумал Усов, — зевают. А у нас там работы невпроворот. Лодку некому делать».

Тут из-за бурого камня выплыли еще две рыбы. Одна была рыба-рубанок, другая — рыба-сантиметр. В Усове кончился воздух, и он стал быстро грести наверх...

А ночью часа в два Усов вытащил из сарая бревно. Он бросил бревно в воду, привязав к нему камень, а сбоку приколол чертеж лодки. Бревно потонуло. И весь следующий день всплывали опилки и стружки. А вечером Усов полез в воду и вытащил новую лодку. Перевернув ее вверх дном, он вылил из нее воду. Потом Усов забыл про рыб. А рыбам понравилось работать. Они огляделись и увидели, что всюду на дне стоят дырявые деревянные корабли. И вот опять стали всплывать стружки, а потом ложки, табуретки. Колхозники ловили их сетями и радостно несли к себе домой...

Однажды Усов мылся в бане. Баня брала воду прямо из моря по широкой железной трубе. И вдруг Усов услышал, что по трубе кто-то стучит. Это стучала рыба-молоток. Усов посмотрел в трубу и увидел, что у другого ее конца собрались все его знакомые рыбы. Рыба-молоток, рыба-пила, рыба-рубанок и рыба-сантиметр. И еще Усов увидел, что вокруг на всем дне не осталось ничего деревянного.

— Сейчас получите работу, — закричал Усов в трубу, — сделайте триста рам для парников!

И тут же распорядился утопить в воде пятнадцать бревен. С тех пор работа в воде не замирала. А через месяц Усов надел скафандр и полез в воду меняться опытом. Он провел у рыб сорок минут, и было слышно, как он хохотал. Потом он закричал, чтобы ему скинули стеклянную банку. Скоро он вышел на берег, неся эту банку в руках. В банке была вода, а в воде плавала рыба-молоток. Усов отнес ее на площадку, где плотники строили двухэтажный дом. Рыба-молоток сидела в банке тихо. И внимательно следила за работой. Чтобы после, вернувшись из командировки, обо всем рассказать друзьям-рыбам.

Случай на молочном заводе

Два лейтенанта, Петров и Брошкин, шли по территории молочного завода. Все было спокойно. Вдруг грохнул выстрел. Петров взмахнул руками и упал замертво. Брошкин насторожился. Он пошел к телефону-автомату, набрал номер и стал