помора, гостиная купца. Тяжелые резные столы и шкафчики, пестрые половики, занавески. Сияющие самовары. Ковши, туеса. С наслаждением вдохнул ушедшую жизнь.

На стене — большая карта. Стрелки, изгибаясь, идут через море на Север, утыкаются в изрезанный фиордами берег Норвегии.

— Ходили в Норвегию, на Грумант. Били морского зверя, китов. Присказка была: Онега — та же Норвега!

Стоял в углу могучий рассохшийся скелет морского яла.

Но больше всего меня растрогали распластанные на столе под стеклом выцветшие фотографии бывшей здесь бурной колхозной жизни — сколько здесь было разных работ, сколько всякой техники в работе! И главное — сколько разных лиц! Хмурые, счастливые, настороженные, доверчивые, и все, молодые и пожилые, — с печатью суровой жизни, тяжелого труда.

И все исчезло, почти без следа.

— Тут методисты с Москвы приезжали, велели выбросить как не имеющее ценности. Но я им на это... — Он стал уже сгибать руку, готовясь шлепнуть по сгибу привычным жестом, но, зыркнув своими глазками, приостановил движение... наверное, предупреждали — с гостем быть осмотрительней.

— Ну, спасибо вам, — сказал я, пройдя музей.

— Так че спасибо-т? Че ты видал?

Я смущенно молчал; нельзя так нагружать человека — наверняка у него куча дел? Но это по-нашему, а по-здешнему — не так.

— Так поехали-т, ко мне на дачу. Там и море поглядишь! Моря-т не видал?

— Но вам, наверное... — я все еще не верил в такое, отвык.

— Так поехали-т!

Мы вышли на угол. Наверное — самый широкий перекресток в мире; другие углы в отдалении еле видны. Вприсядку подошел скрипучий автобус — с трудного военного детства не видел таких — с торчащим вперед мотором, накрытым кожухом. Вот куда они уехали, из тех лет!

Внутри все дребезжало. Из сидений торчала вата. Да и пейзаж за окном не радовал, правда — только меня, избалованного проспектами и набережными, а Семеныч по-прежнему был бодр, кураж в нем не исчезал, хотя он не подкреплял его никакими возлияниями — радостно вел экскурсию: кажущийся хаос был исполнен для него смысла и красоты.

— А вот это памятник Егорову, нашему земляку, — контр-адмирал, дважды Герой Советского Союза! На открытие сам приезжал!

Я тайно вздохнул. Наверно, это самый неприкаянный памятник в мире — прямо рядом с ним брошены доски, ржавые скелеты. Орлиному взору его открывается неприглядная даль — болото с гнилостным запахом, до самого горизонта поросшее блеклым тростником, растрепанным ветром. На берегу болота — то ли сарай, то ли цех, сейчас безжизненный. Но зато стоит герой там, где родился: стандартный зализанный сквер в чужом городе был бы ему чужой.

Мы въехали на какую-то территорию: бетонные коробки в зарослях тростника.

— Наш целлюлозно-бумажный комбинат! — гордо сказал Семеныч. — Предприятие оборонного значения! — поднял палец. — Где целлюлоза — там сам понимаешь что! — гордо намекнул.

Мы проехали огромный черный куб.

— А это памятник Горбачеву, — произнес он и, заинтриговавши, умолк. Чувствовалось, что он ведет экскурсии часто и отработал приемы.

— ...Абстрактный, что ли? — не вынеся томительной паузы, ляпнул я.

Прием сработал. Любимая его композиция: бестолковый гость и искушенный экскурсовод — удалась.

— ...Очень даже конкретный. Строили куб, для сверхчистой перегонки. Горбачев остановил... Теперь производим лишь технический спирт, а также стекломой и «Утро России». Стекломой еще употреблять можно. «Утро России», увы, за чертой.

Дорога стала холмистой.

— А это у нас называется «Верблюжьи горбы», — со смаком продолжил он. — Тут, к сожалению, водители спиртовозов, не справившись с управлением, то и дело влетают в аут.

Словно специально, чтобы продемонстрировать его могучую эрудицию, на мягком мху дремал спиртовоз с темно-серой цистерной. Водитель задумчиво покуривал невдалеке.

Экскурсия явно была отработана и удавалась в очередной раз. Подоспел следующий экспонат — желтые ноздреватые дюны вдоль дороги, непонятного (непонятного для меня) происхождения. Семеныч нарочито равнодушно поглядывал на них, явно томя.

— А, это... — наконец равнодушно произнес он (хотя я так и не спросил). — Лигнин. Отходы от перегонки. Как удобренье идет. Раньше хохлы его тоннами брали, целые составы подгоняли — теперь заартачились. Ну — им же хуже. С Кубой переговоры ведем!.. Ну — подъезжаем уже!

Комбинат кончился, пошли березки, правда все маленькие и искривленные. Я с тоской огляделся. Странные они места выбирают, для своих дач! Хотя, по сути, надо им поклониться: если б они не жили тут, мы не смогли бы жить там.

Ветер крепчал. Автобус выехал на открытую площадку, со скрипом встал, и правильно сделал — дальше был огромный обрыв. Я сошел с автобуса и сразу задохнулся. Не то чтобы не было воздуха — скорей, его было многовато. Ветром меня сразу туго накачало, как мяч, руки оттопырились и не опускались. Дуло со свистом. Над самым обрывом стоял длинный одноэтажный барак.

— Дом отдыха космонавтов. Космонавты тут отдыхают! — с трудом перекрывая свист ветра, крикнул Семеныч мне в ухо.

...Да-а-а... Ну разве что космонавты могут тут отдыхать!

По деревянной качающейся лестнице, хватаясь за перила, мы спустились вниз. На широком шоссе крупно дрожали клочья желтой пены — хотя ветер тут слегка ослабел. За шоссе шла полоска суши — а дальше было нечто сверкающее, слепящее.

— У моря тут запретная полоса — нельзя строить. Но мы...! — Семеныч все же исполнил задуманный еще в музее жест, сочно хлопнув по сгибу.

Площадка, окруженная вбитыми кольями. Грядки с зеленой ботвой моркови и бордово-желтой свекольной окружены с четырех сторон горизонтальными досками.

— Как в гробике тут у меня! — самодовольно промолвил он.

Мы вошли, согнувшись, в крохотный домик. Комнатка была озарена желтым светом. У окна стоял стол, в темном углу кровать, с множеством подушечек и подушек. Между ножек кровати тянулся «подзор» — последний раз в дальнем детстве видел его: белое полотнище, вышитое «мережкой» — узором из тщательно обметанных дыр, образовавших гирлянду. Запахом абсолютной подлинности повеяло на меня. Две тяжелые скамейки по стенам — одну из них хозяин подвинул мне.

Я откинулся, с облегчением вытянул ноги: надо признать, слегка запыхался. Оглядел стены — и снова был поражен: все заняты безумными пейзажами (пожарами?), то оранжевыми, то нежно-зелеными. Сначала я решил, что Семеныч еще и любитель фантастики, начитался Ивана Ефремова или нынешних. Но он сказал четко:

— Только закаты. И только с огорода! Ну че?

То была команда к продолжению похода. Я не без усилий поднялся. Может, он и пьет, не без этого — но сил у него поболе, чем у