Рыбас Святослав Юрьевич ПЕРСОНАЛЬНОЕ ДЕЛО

Как ни хотелось Бунчуку с первого же дня обставить всех, ничего из этого не вышло. Уборочная началась без него: в измельчителе комбайна погнуло вал барабана и простояли восемь дней. Пока отремонтировались, у других уже было намолочено по две тысячи центнеров, и догнать их можно было только чудом. Бунчука никто не упрекал и не мог упрекнуть, а настроение было хоть плач.

Он решил все-таки попытаться. Тут был старый спор, не простая жажда первенства, не просто честолюбивые замыслы. Бунчуку, чтобы быть наравне с другими, надо становиться первым.

В первый день он дал четыреста, потом начал по шестьсот пятьдесят центнеров намолачивать. Вроде у него еще оставалась надежда, — у других комбайнеров выходило меньше.

Глядя с высоты на колыхавшееся под ветерком поле, на равномерно переворачивающиеся лопасти своего СК-4, Бунчук твердил как заклинание: «Ну, комбайн, не подведи!» За два дня до конца уборки он обогнал всех, впереди оставался один дядя Вася, Василий Каралуп. В позапрошлом году Бунчук у него был помощником комбайнера и до сих пор ощущал к нему почтительность, как к учителю. У Каралупа было на сто центнеров больше, и Бунчук знал, что это очень маленький разрыв. Но наутро снова сломался комбайн, сдвинулся шнек.

Дядя Вася подошел к Бунчуку, вздохнул и подсказал, что нужно делать. И уехал в поле, не сомневаясь, что закончит жатву первым. А Бунчук провозился со шнеком полдня. И возился бы еще, но заглянул Саша Чулков, присвистнул от удивления:

— Ты что делаешь! Темнота! Тут делов-то на двадцать минут!

И верно, через двадцать минут комбайн был на ходу. Бунчук себе не мог найти места от досады. Значит, дядя Вася нарочно задерживал его? А он сам не разобрался? Э, как обидно стало!

Бунчук выехал на поле с тяжелым чувством. К ночи он приблизился к Каралупу вплотную. Оба были разгорячены.

— Петрович, а ты мне свинью подсунул! — сказал Бунчук.

— Да нет, что ты! — возразил тот.

Бунчук говорил без злости, даже с сожалением в голосе. И по этому сожалению Каралуп понял, что Бунчук сильнее его: был бы слабее разозлился…

Назавтра Бунчук обошел его.

Для него победа имела и привкус горечи, — главное, для чего он упорно рвался вперед, было доказать, что он, Виктор Бунчук, лучше, чем о нем привыкли думать, чем даже он сам привык.

Уборка начиналась в конце июня. Косят на свал горох, потом ячмень, пшеницу. К августу зерновые собраны. В сентябре сеют озимую. Ждут дождя, сеют день и ночь. Но Бунчук в этом севе не участвовал: его послали в Казахстан по путевке обкома комсомола помогать в целинной жатве. Жена была против этой поездки, но он не мог отказаться и согласился.

К тому времени Бунчук стал комсомольцем, и никто почти не знал, что в комсомол его приняли во второй раз. Уже пять без малого почти лет прожил он в этой деревне, и ничего худого о нем не могли сказать, лишь изредка припоминали: «Говорят, раньше он какой бедовый был, а переменился начисто». В Новом Буге на районной доске Почета есть его фотография, с нее строго глядит черноволосый молодой человек.

Мало кому придет в голову, что судьба этого парня складывалась тяжело, что она могла сложиться по-другому. Прохожие глядят на фотографию и идут мимо: нормальный человек, благополучный, удачливый.

В Васильевке с отцом и мачехой жил один паренек. Он играл на трубе в школьном оркестре и мечтал об училище военных музыкантов. Он любил вольную борьбу, напевал прекрасную, как ему казалось, песенку «Королева красоты», был силен, ловок и упрям. Временами ему виделся в мечтах большой город. Он знал, что рано или поздно уедет туда. Ближе всего был Николаев: порт, корабли, заводы, — иная, как ему мечталось, веселая жизнь.

Но Николаев все же лежал далеко. Отец, колхозный бригадир, слышать не желал о городе. «Пропадешь один среди чужих, — говорил старый Бунчук. — На черта ты там сдался без специальности! Это тебе не на трубе дудеть! Пойдешь-ка лучше ты в Снегиревскую „Сельхозтехнику“ слесарем. Я договорился. Будешь в вечернюю школу ходить, одиннадцать классов кончишь. Так оно верней…»

И вышло все по отцову. Теперь стало не до музыки, даже выйти вечером на улицу да прогуляться с хлопцами было недосуг. «Сиди учись», — не отпускал его за порог старый Бунчук.

Но, как говорится, одна голова не бедна, а бедна так одна. Закончил Виктор школу и объявился в Николаеве, вольная птаха, никакая работа не страшна, только подавай ее. Отец не удержал. Удержал бы сегодня, все равно ушел бы завтра. Что ты с ним сделаешь, с настырным таким!

Началась одиссея Виктора Бунчука. Чем она закончится, никому было еще неведомо. Могло обернуться и так и эдак, но первый шаг был сделан, и подобно многим деревенским парням, приезжающим в город, Бунчук почувствовал, что прошлая жизнь отделилась, а будущая хоть и близка, но неясна, как туманный берег. За какую попало работу не хотел браться. Бунчук искал такую, чтобы была потяжелее и подороже. Он шел по Николаеву и приглядывался к объявлениям о найме.

Город портовый, в Бугском заливе стоят корабли, на стапелях между шпангоутами мерцают вспышки электросварки. Ветер отдает солью и железом Ветер пахнет морем, а не степной сушью.

Бунчук пошел на Черноморский судостроительный завод, в цех точного литья. С непривычки почудилось, что угодил в самое пекло: до того горячо и огненно в цехе. Куда там мастерским «Сельхозтехники», там разве что кузнец позвенит молотом или токарный станок попоет, а здесь — гул, жар, глаза от пота дерет, струи горячего металла бьются в формы, отлетают белые искры и тлеют на земле. Бунчук не потерялся в цехе потому, что крепок был.

Дали ему общежитие, друзья новые завелись, такие же работяги, как и он. Бунчук среди всех поставил себя совсем не на последнее место. Выпить мог, сам угощал. На танцы любил ходить, в заводском эстрадном оркестре стал играть, — словом, был Бунчук парень, как говорится, свой в доску. В литейке — улыбается, хотя, казалось бы, много ли наулыбаешься в горячем цехе. А он мог. В общежитии тоже улыбается, в оркестре к нему с просьбами: «Витя, выдай!» У него улыбка широкая, между верхними зубами расщелинка. Озорно глядит: все, мол, мне нипочем.

Уважали Бунчука за основательность. У других прогулы случались или какая-то другая волынка, а он, пусть всю ночь глаз не сомкнет, утром, пусть с похмелья, заступит на смену. Никого не подводил Хорош парень, коль никого не подводил. Разве не хорош?.. Вот выпивал, правда, частенько и не в меру. А как шел на танцы с дружками, так и вовсе набирался основательно, до предела выносливости. Известное дело, для храбрости, для куража — знай судостроителей!