— Ты, Володя, бот у них конфискуй. Ишь, дельцы нашлись... — сказал ему Димка.
После отъезда Вахова он еще посидел немного, попытался заштопать штаны, но, плюнув, улегся спать.
4
Стоял конец октября. Уже третью неделю мы находились на промысле, и все большая усталость наваливалась на нас. Мы давно перешли тот рубеж, когда исчезает удовольствие от охоты и она превращается в тяжелый, изнурительный труд. Отпуск, который мыслился нам в городе сплошным удовольствием, стал попахивать сладкой каторгой. Промысел уток, как и всякое другое дело, требовал опыта и давался он нам тяжко, в поте лица и судорогой мускулов. Очень скоро мы разогнали все доступные для моторов дневки и теперь кружили по плавням на шестах в поисках новых, нетронутых мест. Каждый день приходилось таскать лодки волоком, и после каждого такого перехода долго не унималась дрожь рук. Не только у меня, но у всех троих по утрам болели суставы. Кожа на лице огрубела, на пальцах — полопалась. Мы перестали бриться и начали зарастать дремучими бородами. Долгими ночами немело тело в спальном мешке и приходила тоска по дому, известная каждому, кто подолгу оставался наедине с природой. По утрам холод все больше донимал нас. Особенно мучительно было ставить и снимать чучела. Опыт убедил нас, что стоять две зорьки на одном месте неразумно, да и боязнь утопить чучела заставляла снимать их на ночь. Несмотря на то, что светало теперь поздно, вставали мы рано. Нужно было доехать до места, поставить чучела, замаскироваться. Моторы капризничали, руки коченели от холодной воды. Днем, когда пригревало солнце, хотелось пройтись, размять ноги, но идти было некуда — только четыре метра длины лодки и были всей твердью вокруг. К концу третьей недели ханкайские плавни открыли нам многие свои лабиринты. Мы нашли проходы из Богодуловских озер в Ханку и Тростниковое, и вечная жажда нового завела нас однажды в такое место, откуда мы не могли выбраться трое суток. Не могли, потому что заблудились втроем так, как это уже было со мной однажды. В один из этих дней Димка убил сто восемнадцать уток, став одним из немногих охотников на Ханке, которым удавалось добыть столько дичи за зорю. Это, конечно, было очень много, и мы с Власовым завидовали ему, как завидуют победе спортивного соперника. Еще в начале зорьки я и Власов поняли, что к Моргунову подвалила не случайная удача: он пришел к своему триумфу заслуженно. Димка лучше нас учел, казалось бы, такой пустяк, как силу ветра — не направление, о котором мы никогда не сбывали, а именно силу и утер своим, до этого более удачливым, компаньонам нос.
В последний день октября мой скрадок приютился на стыке трех плёсов, недалеко от Тростникового. Лодка Власова и Моргунова стояла а километре от меня. Я случайно посмотрел в их сторону и увидел столб дыма. Это меня озадачило. «Нашли место жечь костер!» — подумал я.
Почему-то я вообразил, что они разожгли костер на плавуне. Ветер едва шевелил тростник, по даже при полном штиле разводить огонь среди сухой травы и камышей было опасно. Пал мог распространиться мгновенно, и остановить его было бы невозможно. Через несколько минут дым повалил сильнее, его полоса стала шире, и сквозь редкие заросли камышей я увидел блеснувший огонь. В сердцах я обругал своих друзей, но тут же тревожная мысль пронеслась у меня в голове. Я бросился к мотору, но он никак не заводился. Поминутно оглядываясь, я заметил, что столб дыма стал бледнеть и наконец растворился в дрожащем мареве теплого осеннего дня.
Через полчаса послышался стук мотора, и из-за камышей показалась дюралька. Предчувствие не обмануло меня — пожар был на лодке, вздувшаяся и обгоревшая краска, прогоревший тент, дырявая одежда и перепачканные физиономии друзей предстали передо мной.
Случилось несчастье. Несчастье для меня, для Власова, но только не для Моргунова. Меня разозлила его дурацкая, во весь рот улыбка. Как выяснилось, он и оказался виновником пожара. Во время завтрака Димка, не потушив керогаз, выставил его наружу, на борт лодки. Вокруг лежала маскировка из камыша, и лодка моментально запылала ярким факелом. Тушили приятели пожар самоотверженно, но, как назло, Моргунов утром привязал всю маскировку в лодке такой хитрой паутиной, что быстро сбросить ее с лодки не удалось.
Самым неприятным последствием пожара были обгоревшие руки Власова. Особенно сильно пострадала у Ильи правая рука. Она покраснела и вздулась большими пятнами волдырей. Я как мог наложил ему повязку с тетрациклиновой мазью и спросил Моргунова, собрали ли они чучела. Наша охота закончилась. Согретые последним осенним теплом, молча сидели мои друзья. Они были настоящими охотниками, и я знал, что удручало их. Еще собираясь на охоту, мы решили, что обязательно дождемся последнего пролета дичи — когда, гонимая зимой, птица пойдет напролом. И вот, забравшись в центр этой торной дороги, мы вынуждены были отказаться от возможности увидеть пролет.
—А зачем нам, собственно, ехать домой? Поехали на сопку. Там отдохнем и подождем. Тут и осталась неделя какая-то... - предложил Илья.
—Правильно! — поддержал его Димка. — К черту все заготовки! Караулим пролет!
Их охотничья страсть оказалась неугасимой, и не мне ее было тушить.
—Ну, чем без дела болтаться, может, махнем на Сунгач... туристами, — предложил в свою очередь я.
—Махнем! — сказали они. Через полчаса наш потрепанный караван покидал приханкайские плавни. Было чуточку грустно расставаться со ставшими близкими сердцу местами. Прощально склонялись нам вслед головки камышей, кругами парил в синеве неба подорлик. Мы молча постояли, прощаясь с озерами. Загудели моторы, и лодки двинулись к Лузановой сопке. Два дня мы отсыпались, банились и с удовольствием ходили по твердой земле. Но еще большее удовольствие мы испытывали при мысли, что свободны от несправедливого договора. Я съездил на рыбалку и сдал уток. Приемщик, узнав, что это последние, изумился. Он подумал, что мы собираемся уезжать домой, и стал горячо уговаривать меня остаться.