середине пролива Цицерон решил изобразить бывалого моряка. Он перебрался на нос моторки и, расставив лапы, уставился вперед. На первой же волне пес не удержался на гладкой дюралевой обшивке и полетел в воду. Я с трудом вытащил его, и он, в признательность за спасение, стряхнул с себя воду на меня.

   Протока открылась совершенно неожиданно. Сбавив скорость, я осторожно вошел в нее и не успел проехать и ста метров, как прямо из кустов начали подыматься утки. Тяжелые черные кряквы лениво взлетали в воздух и, чуть отлетев, снова садились на воду. Чем дальше я ехал, тем больше становилось уток. И вот тут-то Цицерон и проявил свою дурацкую прыть. Стоило утке появиться поближе, как он с истошным лаем бросался в воду. Конечно, поймать он ничего не мог, но зато через десять минут в лодке было мокро от воды, бежавшей с него ручьями. Сначала я просто растерялся, не зная, что делать: и возвращаться назад, чтобы выбросить глупую собаку, мне не хотелось, и продолжать поездку было невозможно. Наконец, я догадался засунуть его под брезент, и там первое время пес вел себя прилично. Постепенно протока разошлась в большое продолговатое озеро. Я заглянул в карту и увидел, что оно так и называется — Большим. На пути, вдоль его берега, мне встретились две мелкие протоки, которые вели к цепи озер, терявшихся в камышах. На каждом из них чернели утки.

   Радость предстоящей охоты охватила меня, и я мысленно благодарил Илью Власова за то, что он вытащил нас на Ханку.

   Километров через пять озеро начало сужаться, превратившись под конец в узкую извилистую проточку. Снова перед лодкой засновали утки, и Цицерон, увидев их через смотровое стекло, опять одурел. Пес бесновался под брезентом так, что я начал опасаться, как бы он не выдавил стекло или не порвал со злости спальный мешок. Проточка отчаянно петляла. Иногда путь преграждали заросли камыша и куски плавунов, и мне приходилось выворачивать руль так, что моторка показывала днище. Несколько раз я заходил в тупики и возвращался задним ходом.

   Наконец впереди сверкнула вода и я въехал на Богодуловские озера. Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: лучшего места для охоты трудно желать. Здесь хватало всего: и мелководных кормовых заливов, и узких перешейков, и длинных мысков. Посредине первого озера возвышалось несколько небольших островков камыша. Берега озер представляли собой толстый слой плавуна, который местами мог выдержать человека. Солнце стояло в зените, когда я выбрал небольшой мысок и причалил к нему пообедать. Проклятый пес устроил в кабине настоящий погром. Я дал ему пинка, навел порядок и расчехлил ружье — тяжелый пятизарядный браунинг. Затем достал колбасу и хлеб и занялся консервами. Едва я отвернулся, как сзади раздался скользящий шорох. Все произошло в одно мгновение. Колбаса! Весь мой запас отличной копченой колбасы торчал в пасти лохматого вора. Я метнулся к нему, как кобра, но он оказался проворней. Выпрыгнув на плавун, пес с удивительной быстротой стал пожирать добычу. Разъяренный, я полез за ним, но сразу же убедился в тщетности вернуть потерянное.

   Глотая морскую капусту, я не спускал глаз с озера. Несколько раз проносились там табунки чирков, но далеко от меня. Косокрылых заметил, когда они уже летели над головой. С набитым ртом я торопливо схватил ружье и выстрелил три раза. Две утки перевернулись в воздухе и шлепнулись в воду метрах в сорока от меня. Почти тотчас раздался и третий всплеск... Над водой торчали голова и хвост Цицерона. Он быстро подплыл к птицам, схватил их и поплыл обратно. «Хоть одно доброе дело сделал», — подумал я.

   — Ко мне, ко мне! - добродушно звал я его. Но пес и не собирался плыть ко мне — он направился к берегу, с тяжелым придыханием взобрался на плавун; и тут я увидел то, что потрясло меня: злобно рыча, он набросился на уток и остервенело начал их рвать. В воздух летели перья и клочья мяса. «Да он же голодный до полусмерти», — мелькнуло у меня. Но нет, пес не пожирал уток. В злобном исступлении передо мною бесновался садист, упивавшийся видом и кровью растерзанных жертв и еще больше свирепевший от этого. От этой тупой злобы мне стало не по себе. Я запустил мотор и оставил пса сдыхать на болоте от голода.

   Больше часа понадобилось мне для объезда озер. Они напоминали гигантского спрута, от тела которого отходили многочисленные щупальца - протоки. Последних на карте не было вовсе. В некоторые протоки я заезжал, углубляясь в плавни на несколько километров, но, как ни странно, уток в них встречалось мало. Лысух я не считал за уток - их-то плавало множество. Забавно было смотреть, как они натужно хлопали крыльями по воде, удирая от лодки. Лысуха и впрямь неуклюжая и неприглядная птица. Своим оперением она похожа на ворону, и клюв у неё такой же острый, только светлый, с белой бляшкой - наростом на лбу. Летун из лысухи неважный: поднимается она тяжело, летит медленно, часто взмахивая короткими крыльями. Ей далеко до пируэтов таких асов полета, как чирок или чернеть; изменить направление полета лысуха может только по большой дуге. В случае опасности скрывается вплавь и очень неохотно поднимается на крыло. Правда, иногда она проделывает трюк, не доступный ни одной водоплавающей птице: спасаясь от врага, на всей скорости врезается в глухую стену тростника и мгновенно исчезает в нем. Как она не калечится при этом, непостижимо! Плавает и ныряет лысуха отменно, в этом многие утки уступают ей. Правда, есть у нее одна забавная странность: плывя, она все время кивает головой, как бы кланяется.

   Лысухи заботливые и нежные родители. Совместно насиживая кладку яиц, они проявляют большую заботу о птенцах. Когда же в сумерках семейство выплывает на кормежку, то поднимает такой веселый и жадный гвалт, словно птиц морили голодом целую вечность. Они не брезгуют и животным кормом: рачками, жуками, личинками. Однако их основной рацион составляет растительная пища. Мне часто приходилось наблюдать, как, запустив голову под кочку, лысуха с шумом выдирала оттуда сочные луковицы корневищ каких-то растений. Сначала мы относились к лысухам равнодушно: внешний вид птиц создавал какое-то предубеждение. Но так было до тех пор, пока Власов не приготовил нам, со всем знанием деда, пару лысух. С того времени лысухам стало неуютно от нашего соседства. Мы охотились за ними с неменьшей страстью, чем за кряквами, да и как же могло быть иначе, если вдруг оказалось, что по вкусу нежное мясо осенней лысухи не уступает мясу прославленного осеннего чирка.

   День кончался, я подумывал о. возвращении домой, но меня все больше