Мабуля остановилась, чтобы вытереть глаза платочком, аккуратно сложенны?4 на уголок.
— Нуте-с, нуте-с! — нетерпеливо требовал адмирал. Он зарумянился, взволнованный описанием боя.
— "…Под ногами моими упал, простреленный в голову, горнист. У носовой пушки тяжело ранило комендора Поступаева (Вот будет горевать Стелушка Макаров!) Поступаев умер от раны. В это же время упал на площадке гонимого парохода простреленный в бок капитан его, но опять вскоре поднялся и опять упал, пораженный вторично. Его унесли, а вслед за тем опрокинуло нашим ядром площадку, на которой он так храбро распоряжался. Я уговорил Корнилова сойти вниз. Еще несколько ядер с расстояния меньше кабельтова — и неприятельский огонь прекратился, а вслед за тем и наш. Машины остановились, и вышедший на ют старый лоцман-турок спустил свой флаг при восторженных "ура" нашей команды. Посланные овладеть призом нашли на нем страшную картину разрушения и гибели. — обломки штурвала, компасов, люков, рангоута и перебитые снасти, перемешанные с ружьями, трупами, кровью раненых и каменным углем. Колесные кожуха будки избиты. Паровая дымовая труба — решето. Как живуч пароход! Ни одна бомба, ни одно ядро не попали в машину — ее предохранили угольные ящики по бортам. И гребные колеса целы. И машина и колеса годились к делу.
Когда на пленном пароходе поднимали наш флаг, я закричал команде: "Ребята, там поднимают русский флаг!"
Надо было слышать, каким раскатистым "ура" ответили мне матросы. "Поздравляю с победой!" Новое "ура".
Мы повели пароход на буксире в Севастополь. Седьмого ноября "Владимир" вошел на Севастопольский рейд, ведя "Пер-ваз-Бахри" с русским флагом, поднятым над турецким. Погода была прекрасная и стечение народа огромное — всем хотелось поближе рассмотреть избитый и исковерканный пленный пароход, который так отчаянно защищался от сильного противника и сдался только тогда, когда командир был убит, а из команды в сто тридцать четыре человека осталось невредимыми не более восьми десятков.
"Перваз-Бахри" поставлен в док на починку. Его переименовали в "Корнилов"…" (А следовало бы назвать "Григорий Бутаков", — продолжала читать мабуля Мини. — При чем тут Корнилов? Лучше бы на корме "Владимира" приписать "Корнилов"!)
— Матушка моя! — в гневе воскликнул адмирал. — Нуте-с, сударыня, подайте письмо! Я прочту его своими глазами…
Бутаков принялся читать письмо сначала. Это было так трудно, что у адмирала стало покалывать в ногах, словно он шел в мягких сапогах по берегу, усыпанному гравием из осколков раковин.
Мабуля Мини грустно улыбнулась.
— Кажется, я переложила перцу!
ПОВОРОТ "ОВЕРКИЛЬ"
Бывают и на юге осени, похожие на весну. Такая осень стояла в 1853 году в Новороссии. В верховьях и Днепр и Буг давно стали, оттуда не один раз принимался вместо осеннего "сала" итти лед.
Но солнце грело по-мартовски. Белая акация в николаевских садах кое-где цвела второй раз в ноябре.
Гуляя с Полли по отмели лимана, Степан спугнул из ямки в береговой гальке чайку и. когда она взлетела, нашел средь пестрых камушков только что снесенное яйцо, что было бы для знающего человека чудом. Полли не обрадовалась, когда Панчик положил ей на ладонь еще теплое яйцо, и им обоим сделалось еще грустнее.
Девушка и ребенок подружились после известия о гибели в бою на "Владимире" Поступаева и Железнова. В семье Макаровых к смерти Поступаева отнеслись равнодушно. Осип Федорович, приглядываясь к сыну, говорил:
— Ничего, ничего! Я тебе еще не такую няньку найду меж моих хлопцев в роте.
— Мне нянька не нужна. Я большой!
— Вон что? Ну, дядьку.
— Мне не дядьку надо, а товарища!
— Товарища тебе подобрать труднее С простыми мальчиками тебе водиться не надо
— Я уж нашел… Полли. Только она скоро уедет.
Мать молчала. Она пыталась утешить, приласкать сына. Он принял эти ласки угрюмо.
— Неужели этот пьянчуга тебе матери милее? Он тебя чуть не утопил! Да. никак, тогда у Бутаковых на кухне и вином напоил.
— И не на кухне и не он, а я с адмиралом-дедушкой обедал, и мы хлопнули с ним по маленькой.
— Рассказывай сказки! Ладно. Водись пока с Полли, хоть она и дурная. Ходит — срамота какая! — в штанах, а все же благородная девушка. Только не вздумай с ней на лодке кататься! Узнаю — не пущу к Бутаковым. так и знай.
Панчик промолчал. Полли уже взяла его однажды с собой в свежий ветер на парусную прогулку Он сам просился. Полли подумала. что-то взвешивая в уме. подняла Панчика на руки и сказала:
— Ладно, скотинка! Ты будешь у меня живым балластом.
— Мы далеко поедем, Полли!
— Не "поедем", а "пойдем". Море — не земля. Шлюпка — не фаэтон. Я тебе не извозчик.
— Мы пойдем далеко-далеко, до самого моря… В море! В Севастополь! К Бутакову на "Владимир". Уж я-то его упрошу: он нас с тобой возьмет!
Полли нахмурилась.
— Далеко? В море? А ты не струсишь? Не запросишься домой к мамаше? На берег?
— Ого! Я-то?
— Смотри, скотника! Мы пойдем в море, пока ты не скажешь: "Хочу домой, на берег!"
— Я не скажу!
Полли, распустив парус, выкинула из шлюпки чугунную балластину. ручкой похожую на большой портновский утюг, и заметила:
— Ты, скотинка, будешь вместо этой чугунной чушки. Понял?
— Нуте-с!
Солнце сильно пригревало, а от воды тянуло острым холодком, и норд-ост, хотя и легкий, леденил. В море, должно быть, волна порядочная, судя по той, что заходила в лиман.
Полли сняла с себя желтый клеенчатый кожух, обрядила в него Панчика и, надвинув ему на голову капюшон, прибавила:
— В море пыльно.
— Прелестно! — ответил Панчик, помахивая концами непомерно длинных рукавов.
— Притворяешься, а сам. чушка, трусишь, — поддразнивала Полли.
— Полли, матушка моя! — взревел Степан.
Они пробыли на воде так долго, что у Бутаковых встревожились и Мина несколько раз взорвалась. Близился