европеизированной Турции отсутствовало то, чего Софи Варгас наиболее не любила в своей прежней полевой работе — беспрерывная пальба и доминирование грубых, неотесанных военных. В Анкаре ей удавалось гармонично сочетать полевую и аналитическую работу перед экраном компьютера. Тут её ценили, как эксперта, а так, она получала должную долю власти над происходящим в представительстве; и её больше не считали слишком молодой или глупо идеализирующей окружающий мир. Годы до назначения в Анкару перетрясли её между острых камней, сбив её в что-то плотное, цельное, разумное.

В Турции Софи Варгас наконец стала тем агентом, которым всегда стремилась быть — без лишних ошибок, без эмоциональных срывов, без нравственных конфликтов. Отказаться от этого она была не готова.

***

Трава путалась вокруг ног, будто силясь его ухватить; обрыв стремительно приближался. Он бежал на пределе сил, подталкиваемый инерцией спуска с холма. В голове гулко пульсировала кровь, в легких растекалось сдавливающее жжение, каждый вдох был маленькой победой, каждый шаг — обрывком боли. Воздух был влажным и соленым, ещё хранящим ночную прохладу, он обволакивал его взмокшее тело и пытался протиснуться в прилипшие к шее, щекам и лбу волосы. Густой хвойный запах сменил пыльную горечь оставшейся позади проселочной дороги.

Джайлз Хортон преодолел последний отрывок своего забега несколькими широкими шагами и, оказавшись на самом краю, резко остановился и пошатнулся, неловко вскинув руки. Внизу, в десяти метрах под сбитыми носками его старых кроссовок голодная синяя вода, пенясь и гремя, набегала на черные валуны. В её переливах ослепительными вспышками отражалось утреннее солнце.

Привычно в сознании сформировался ядовитый призыв прыгнуть, но в такие моменты воля к жизни захватывала полную власть над телом и выставляла между Джайлзом и прыжком невидимую, но непреодолимую стену. В его работе — жизни — слишком часто хотелось и ещё чаще выпадали возможности подохнуть, но вырабатывался неотменимый инстинкт выживания.

Он наклонился, прислушиваясь к рваному ритму своего сердца, и запустил пальцы в волосы, темной влажной тенью свесившиеся вокруг лица. Кожа пылала жаром, обжигающими полосками по ней стекали капли пота, их соленый привкус собирался на губах, между зубов скрипела пыль. Перед глазами вместо волнующейся воды проплывали разноцветные пятна. Впервые на эту пробежку он вышел 20 ноября 2014-го и теперь, 245 пробежек спустя не наблюдал основательного прогресса. Неудивительно, что он оказался выброшенным. Бесполезный поломанный кусок безвольного мяса. Джайлз прочесал пальцами спутанные пряди, с силой сжимая голову между ладоней и закричал.

Ему оставалось только догнивать на свою ветеранскую пенсию, в полном одиночестве в незаконченном доме на отшибе городка Гвалала, спрятавшегося в прибрежной сосновой зелени севернее Сан-Франциско. И ждать, когда его существование покажется кому-то в неизбежно сменяющейся власти невыгодным или опасным, и в его дверь постучатся стволом пистолета.

***

Звонок Дайны Уоттс застал Барри Мэйсона, когда тот снимал со спинки кресла пиджак, готовясь уйти. Пришлось задержаться. Дайна явилась спустя несколько минут, привычно не выдерживая паузы между стуком в дверь и её открыванием.

— Насчет Анкары, — сообщила она с порога, немного скривившись, будто после совещания тремя днями ранее эта тема стала для неё особо болезненной.

— Проходи, садись, — отозвался Мэйсон, поправив переброшенный через локоть пиджак и продолжая стоять.

Уоттс к радости Барри тактично отклонила приглашение и перешла к сути.

— Джайлз Хортон, — коротко проговорила она и вопросительно качнула головой.

— Бывший глава отделения в Кабуле? — уточнил Барри Мэйсон, но на самом деле совершенно точно знал, о ком была речь. Да и сам о нём уже вспоминал.

Джайлза в управлении в первую очередь знали по успешно проведенной операции «Копьё Нептуна», он сыграл весомую роль в нахождении и организации убийства бен Ладена. За такие заслуги имя Хортона в ЦРУ произносили с восторженным придыханием, а на седьмом этаже и в администрации он был на особом почете. Но Барри Мэйсон помнил его ещё задолго до этой своеобразной славы.

В 2002-м, за два года до своего назначения главой всего ближневосточного отдела в центре специальных операций, Барри занимал пост главного шпиона в Кандагаре. На тот момент он провел в Афганистане 16 лет, первые несколько из них припали на завершение Афганской войны против СССР. Мэйсон знал регион как свои пять пальцев, имел множество ценных контактов с моджахедами и даже с начавшей своё становление под его бдительным взглядом Аль-Каидой. А потому, когда в его поле зрения попал паренек из армейской разведки и начал предоставлять точные и своевременные данные, которых очень часто у самого Барри и его группы не было, Мэйсон удивился и заинтересовался.

Джайлзу Хортону на тот момент было двадцать четыре, два из которых он отслужил в США на базе сухопутных войск, затем прошел переподготовку, и его первым назначением оказалась самая горячая из тогда полыхавших на земном шаре точка — Афганистан, подвергшийся вторжению Америки в ответ на теракты 11 сентября. Он был высоким и долговязым, с мощной шеей, узким лицом и пристальным темным взглядом, под которым даже Мэйсону порой становилось не по себе. Завербовать амбициозного Джайлза Хортона тогда для Барри не составило труда.

Он полноценно перешел в ЦРУ в 2004-м, как раз после того, как Барри получил новую должность в штаб-квартире, и получил от нового руководителя ближневосточного направления Мэйсона огромный кредит доверия. И Хортон никогда не подводил. Он принадлежал к тем, кому судьбой было велено стать агентом — одиночка, зубастый и упрямый, беспринципный, бесстрашный, изобретательный. Отличный тактик, тонкий психолог, крепкий боец.

Так было до прошлой осени, после которой некоторые заговорили, что Джайлз теряет сноровку. Барри в это не верил.

— Почти год он зализывал раны дома в Калифорнии, — ворвался в размышления Мэйсона голос Дайны Уоттс. Он тряхнул головой, прогоняя застелившую глаза пелену воспоминаний. — Но какое-то время уже рвется обратно в бой. У него зуб на исламистов после их откола от Аль-Каиды.

— Да, — согласился Барри. — И думаю, этот зуб заметно заострился после октября. Вот только… — он выдержал задумчивую паузу и добавил заметно тише: — Он старой