мог потянуть его за рукав, сдвинуть старую войлочную шапчонку и сказать: «Батя!»

Он стоял отупевший, опустошенный перед заросшими травой могилами с одинаковыми крестами и именами близких, написанными одним и тем же почерком. Тут же был и крест его жены.

— Стояна! — позвал Спас, но не услышал своего голоса.

Он произнес это имя так, как произносил его тысячу раз, окликая жену дома, во дворе или в поле, когда она завязывала узелок с едой и обувала постолы, чтобы взяться за торбу с зерном, косу или мотыгу. Голос его ничего не выражал — ни гнева, ни боли, ни тоски, ни сожаления, ни сочувствия. Он произнес это так, как сказал бы, что идет дождь или светит солнце.

Было ясно: они покоятся здесь просто потому, что раньше него закончили свой жизненный путь. Ему захотелось с кем-нибудь поговорить, и он увидел притулившуюся под черным кипарисом старуху. Подошел к ней. Старуха подняла голову, и под треугольной тенью ее платка вспыхнули два зеленых глаза.

— Ты чей будешь? — спросила она, сощурившись и приставив ко лбу костлявую ладонь, чтобы прогнать солнце.

— Я Спас, — сказал он.

— Спас, говоришь?.. — Старуха не закрыла рта, чтобы лучше расслышать собственный голос, и, расслышав, добавила! — Так ты разве не там?

— Был там.

Он пнул тяжелым сапогом сухую ветку, потом ступил на нее всей тяжестью. Ветка хрустнула.

— Был, говоришь?.. А где сейчас?

Ему трудно было ответить.

— Здесь, вернулся…

— Выпустили или убег?

— Выпустили. Отсидел два года.

— А раньше сколько? — спросила старуха.

— Тоже два.

Она прикрыла веки, чтобы сосчитать годы, и, сосчитав, сказала:

— Опять сядешь, я тебя знаю. Когда повивала, ты брыкался, как упрямый осел.

— Это ты меня повивала? — спросил Спас. Ему не верилось, что его когда-то повивали.

— А как же! Помню, была пятница, ты, никак, родился в Игнатьев день…

Спас знал, что родился в Игнатьев день, знал и то, что бабка Воскреся его принимала. Знал, но забыл. Старуха его разглядывала, все еще сидя под черным кипарисом.

— Ты, должно, шагнул в седьмой десяток.

— Шестьдесят один стукнуло, — подтвердил он.

— Молодой еще, — заметила бабка Воскреся, — в самом соку.

— Да, — согласился он.

— Не мужик, а скала.

— Скала, — повторил он машинально.

Жена и отец вдруг заговорили с ним, и он их увидел, хотя не больно-то был уверен, что это именно они, а не другие люди, похожие на них. Могилы оказались как бы ближе, чем раньше, когда он стоял над ними склонившись. Люди задвигались, как живые, они были одеты, издавали запахи, смотрели и говорили; Спас различил и другие запахи а голоса — животных и предметов, — увидел другие глаза; все пришло в движение, слилось в едином, общем водовороте единого, общего золотого гумна; топот копыт, вихрь золотой половы, запах хлеба, запах лошадиного пота, запах пропеченного солнцем зерна — все это скручивалось со спиралями криков, спиралями кнутов, спиралями вил, спиралями кросен и сит, с верчением большого решета, с круговертью зачатий и сева, обмолота и сбора плодов, с бешеным, стремительным полетом скрещивающихся человеческих взглядов…

— Спас, — подала голос бабка Воскреся, — мне уже девяносто шесть. Посмотри на мои ноги. Посмотри же…

Спас наклонился и посмотрел на ее черные ступни. Из-под синей кожи выпирали косточки и вены, набухшие старой, живой еще кровью.

— Ну что, видел?

— Видел.

— Еще хожу. Ноги стерлись, а я все хожу. И зубы стерлись. — Она не сказала, чтобы он посмотрел на ее зубы. Закрыла рот. Потом снова его открыла: — У меня еще целых восемь зубов.

Спас не усомнился. Он смотрел на старуху и улыбался ей, как если бы перед ним был ребенок, хвастающийся своими восемью зубами. Он тоже сел на траву. Могилы вдруг стали походить на живых людей, прилегших отдохнуть в тенечке во время жатвы, укрывшихся одежкой и полстинками, чтобы не простыть на прохладной земле.

— Что ж ты теперь-то собираешься делать?

— Ничего. Не думал еще.

— А сыновья как?

— Что сыновья? Живут себе в городе, с женами, с детьми… Каждый своим делом занят… Что мне о них беспокоиться?

— К ним не поедешь?

— Не поеду. Здесь останусь. Осел мой жив?

Она засмеялась.

— Жив! Он весь в тебя. Дед Иван за ним присматривает, мешки наши на мельницу возит, чтобы мучки намолоть — нам теперь по двести сорок кило пшеницы дают. Получишь обратно своего осла, дед Иван отдаст. Только смотри, не дери с нас втридорога.

— Не буду, — пообещал Спас.

— Не буду, не буду… — передразнила его старуха. — Опять небось будешь брать по два лева!

— Не буду, — повторил он.

— Посмотрим, — усомнилась бабка Воскреся. — Послушай, Спас, не лезь-ка ты на рожон. Живи смирно, помалкивай, ни к чему тебе все это.

— Ни к чему, — согласился он.

— Не лезь, — настойчиво повторила бабка.

Спас ничего не сказал — он уже привык не выдавать своих мыслей и чувств. Снова посмотрел на бабкины черные ступни и костлявую руку, которой она их почесывала. И рука эта, и сама бабка были тоже черными, только глаза весело излучали зеленое сияние.

— Я тебя знаю, — сказала старуха, почесывая черную щиколотку, — еще вот такусеньким стручком… И жизнь твою знаю — и твою, и отца твоего, и жены, и деток… Не лезь на рожон, помалкивай, кровь у тебя буйная. Нож все еще носишь?

Спас пощупал сзади, у пояса. Ножа не было.

— Нет. Я его меж камней спрятал, в ограде. Выну, очищу от ржавчины и заткну, — ответил он, и глаза его потемнели.

— Заткни, заткни, — сказала она. — Тебя снова посадят.

— Ну и пусть! Сорок лет носил я этот нож. Его еще дед мой за пояс затыкал. С ним и через Дунай переправлялся. А ежели я им мешаю, пускай сажают. Никого не резал, разве что поросят да баранов. Ты сама знаешь…

— Знаю! Никто не умеет лучше тебя колоть свиней. Лучше тебя и братеника твоего Дачо. Только убери ты этот нож подальше, не ровен час…

Спас при этих словах увидел длинную белую дамбу, мутные воды реки и больших комаров. Они летали низко и с писком сталкивались во тьме. Он махнул рукой, чтобы прогнать и дамбу, и комаров, но они не исчезали. И мертвые лежали под дамбой, под одинаковыми крестами с одинаково выведенными именами и фамилиями… С ветки вспорхнули голуби, и дамба исчезла. Остались лишь мертвые в могилах. Тень кипариса переместилась, солнце светило в подол бабке Воскресе.

Спас встал.

— Пошел? — спросила старуха не шелохнувшись.

— Пошел.

Он вспомнил о черной войлочной шапке отца и решил обязательно ее разыскать. Если нет ее на гвозде под лестницей, он обыщет хлев, амбар и чердак, пропахший пылью, кукурузой и мышами. Никуда она не