дубин и копий те из нас, в ком болезнь не подавила до конца силу воли. А мне и ещё четверым уцелевшим досталась участь рабов. Сейчас дикари несут нас в свои южные селения, чтобы использовать в войне против другого племени.

Несущий меня дикарь заворчал, и я почувствовал, что падаю. Тошнота выворачивала внутренности. Мне было всё равно, что со мной случится, и только боль от удара о жёсткую землю на миг прояснила сознание.

Прозвучал голос верховного вождя:

— Сам иди.

Он обращался ко мне. Но я лежал неподвижно. Пусть убивают, лишь бы не раскрывать глаз и не видеть разбегающихся под ногами трещин и полчищ волосатых одноглазых дикарей, из которых одни реальные, а другие — марево.

Между дикарями завязалась перебранка. Они проголодались, устали. А тут ещё начался дождь. Изрядно пошумев и обменявшись тумаками, от которых любой боксёр Земли незамедлительно отправился бы в вечный нокаут, низколобые решили отдохнуть в ближайших пещерах.

Настали часы блаженства. Каменные своды спрятали нас от неба и облаков. Головокружение и тошнота прошли. Я мог спокойно раскрыть глаза.

В пещере густой смрад от грязных волосатых тел. Я насчитал восемнадцать дикарей. В дальнем углу темнела ещё одна неподвижная фигура. Она чем-то отличалась от остальных. Вот она шевельнулась — и от неожиданной радости у меня встрепенулось сердце: это был Донат, второй штурман.

— Дон! — позвал я его и шагнул навстречу.

Мы обнялись, но тотчас послышалось недовольное ворчание. К нам направился вождь. Он подошёл вплотную и в упор посмотрел сначала на Дона, потом на меня.

— Один — сюда. Второй — туда. Вместе два — нет.

— А он усвоил начала тирании: разделяй и властвуй, — проговорил Донат.

Мы не спешили расходиться, а вождь не торопил. Он стоял рядом, ворочая головой то в одну сторону, то в другую, разглядывая нас своим одним глазом.

— А ведь в твоём замечании, старина, содержится примечательная истина, пожалуй, даже открытие, — сказал я Донату. — Его логика такая же, как у нас, у землян. Она устремляется по тому же руслу. И его зрение в принципе ничем не отличается от нашего. Присмотрись, как он ворочает головой, чтобы лучше нас разглядеть…

Несколько секунд Донат молчал, наблюдая за вождём.

— Погоди… — сказал Донат. — Похоже, он действительно видит, как мы. Почему же…

— Да — почему же он свободно ориентируется там, где мы не можем двигаться? — закончил я.

Вождю, видимо, надоел наш разговор. Он зарычал и оттолкнул меня от Доната. Этого лёгкого толчка было достаточно, чтобы я отлетел к противоположному краю пещеры. Вождь засмеялся:

— Говоришь быстро. Силы нет. Говорить умеешь. Зверя бить можешь? Без луча? Птицу бить можешь? Руками? Шкуру ободрать? Сделать дубину?

Я молчал.

Вождь торжествовал.

— Ты. Говорить быстро. Ты. Считать много. Больше трёх считать — раб.

И внезапно эта его постоянная фраза показалась мне ключом к пониманию. Ведь разгадка, кажется, так близко! Только бы не упустить нить! «Больше трёх считать… Больше трёх считать…»

Зрение дикаря в принципе не отличается от нашего. Его логика похожа на нашу. А это говорит и о другом подобии… Но в то же время он свободно ориентируется в таких условиях, где мы абсолютно беспомощны, а наша психика нарушена. Причём нарушена именно из-за зрительных ощущений. А что если…

Пять колышков стояли перед моими глазами. Пять колышков, которые вбил «приближённый» перед Аркадием. Значит, низколобые хорошо знали, что число предметов бывает больше трёх, и что есть существа, которые могут их сосчитать…

Я спросил у верховного вождя как можно почтительнее:

— А ваши прежние рабы, те, что были до нас, тоже умели считать больше трёх?

Однако даже такая фраза оказалась слишком сложной для верховного. Он рассерженно зарычал, и я поспешил упростить её:

— Рабы. Все. Считать больше трёх?

Вождь кивнул в ответ. И я задал следующий вопрос:

— Сумерки. Прежние рабы. Мы. Похожи?

Он зарычал, видно, не понимая. Донат делал предостерегающие жесты, но я не унимался. Ведь от ответов вождя зависело так много.

— Ты. Вождь. Жены. Три?

Этот вопрос верховный понял. Он гордо взглянул на соплеменников и ответил очень громко, словно опасался, что они не расслышат как следует:

— Три. И две.

Значит, пять. Верховный считал именно таким способом, который подтверждал мою догадку…

Мы очень хорошо усвоили, что сложный мозг — преимущество в борьбе за существование. Примитивизм — слабость, ведущая к поражению. Мы видели сотни, тысячи примеров этому. Но конечно же были ещё тысячи примеров, которых мы не видели. И они могли быть вовсе не такими…

Верховный вождь издал несколько восклицаний. Это была команда собираться в путь. Ко мне подошёл «приближённый» с явным намерением забросить меня за спину. Я отступил от него и сказал вождю:

— Пойду сам.

— Иди, — разрешил верховный.

Он одобрительно кивнул мне и повернулся к Дону, ожидая, что тот скажет. А Донат вопросительно смотрел на меня, ожидая разъяснений. И хоть мои предположения ещё полностью не подтвердились, я сказал ему на земном языке:

— Делай то же самое и будь рядом со мной.

— Пойду. Сам, — сказал вождю Донат. — Я. Он. Помогать.

Вождь взмахнул рукой, и низколобые стали выходить из пещеры. Я выбрал здоровенного дикаря, высокого и широкоплечего, и старался держаться поближе к нему. Он был для меня как бы маяком. И хоть рядом с ним, как только мы вышли из пещеры, появилось несколько двойников-миражей, я мог кое-как ориентироваться среди трещин. Держась за моё плечо, шагал Донат. Иногда он пытался острить насчёт двух слепых, один из которых ведёт другого, но в его голосе не было привычного веселья. Трещины по-прежнему умножались под нашими ногами, и всякий раз, когда надо было ступить в зияющую бездну, сердце замирало.

Достаточно было нескольких минут такого пути — снова головокружение и тошнота. Каждый шаг давался с трудом. А ведь надо было ни на миг не отставать от «маяка» — иначе я бы вовсе потерял ориентировку среди трещин.

Дикари знали, что мы не отстанем, что мы побоимся отстать.

Всё-таки я попытался сделать то, что наметил в пещере: наблюдал и считал. То, что может дикарь, могу и я! Но пока не умею. Мешает воображение? Два глаза? Но мы уже тысячу раз пробовали закрывать один — ничего не менялось, миражи по-прежнему толпились, сбивая с толку.

Глаза слезились, тошнота выворачивала внутренности. Но я старательно наблюдал, куда шагает «маяк», как он выбирает путь среди трещин — настоящих и миражей. Один, два, три… Повернул. Каждая третья трещина — настоящая? Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Повернул. Каждая