освободили?

— Да.

— Но-о? Жа-алко!.. — Расставил ноги и почесал затылок.

— Жалко?

— Да-а. И куда же теперь?

— На службу.

— На службу? А вашенские?

— Жену и дочь привезут, уже распоряженье сделали. И вы же эту бумагу в село доставите.

— Мы? Но? Взаправду? Ну, и хитро же сделано! Вот те на! Вот это дуля! А как же Зыгало упечь хотел?

— Кто такой?

— Председатель.

Вышли в дежурку. Концов угрюмо и тревожно посмотрел на Пустова.

— Слыхал? Освобонили! Говорил дорогой, надо! Так нет. Все со-о-весть! Хы! И откудова такие слова вальяжные? Со-овесть!

Посмотрел Концов в его глаза, а они — синие-синие; отошел к Пустову и тихо спросил:

— Вы на меня сердитесь?

— Нет. Наоборот, благодарен.

— За что?

— За жизнь.

Прошли в угол и сели на лавку.

— Ах, ты, стерва, — забурчал себе под нос Мулек. — А тоже, товарищ называешься! Разные хорошие слова говоришь: головы рвать и прочее. Туды же! Ишь, ведь — по ветру нос держит — сволота! Погоди, я на селе тебя распотрошу. Синепупый чорт, язва! — Сплюнул злобно, густо и растер.

— Товарищ, здесь нельзя плевать! Платите штраф.

— Штраф?

— Да. Читайте, вот написано.

— Откуда это ты сорвался?

— Прошу не грубить! Платите штраф.

— Нету у меня. И никакого я штрафа платить не буду. Можно сказать, жизни своей не жалел за свободу! За большевиков это, значит. И вдруг, нате — штраф! Не плюнь это, значит? Да кто ты такой, со штрафом-то со своим? Откудова это? А? Може из Москвы? Али енеральский сын? Ишь, ведь, стеклышки-то на глаза напялил!

— Товарищ, я призываю вас к порядку.

— Вот тебе порядок — тьфу! — И белый пенистый плевок шлепнулся под стол к дежурному.

Вскочил дежурный и крикнул:

— Карпов! Карпов!

— Я, товарищ Смагин.

— Возьмите под арест этого гражданина! — Сел за стол, быстро написал что-то на синем квитке подал Карпову. — В тюрьму!

— В тюрьму? — И глаза и рот открылись одновременно. Мулек неистово замахал руками и застегал по воздуху диким криком:

— Нет! Нет! Где начальство? Председатель! Белобрысая тля! Я тебе покажу тюрьму, покажу! Две раны, пуля, шрапнель! Да я, растак твою мать!.. Полковника удушил, купцов перетолок сколько!.. Да я… растыка ты едакая!..

— Мулек! Мулек! Тише! Товарищ!

За Концовым подошел и Пустов.

— Успокойтесь, товарищ Мулек!

— Я ему покажу: в тюрьму! Ишь ведь, какой нашелся!..

— Карпов! Позовите еще двоих!

— Товарищ дежурный, простите его. Человек темный, деревенский.

— Я вас прошу не вмешиваться. Оскорбление меня — оскорбление власти!

— Но он же не отдает себе отчета…

Вошли два красноармейца.

— Контры! — завопил Мулек и замахнулся табуреткой.

Дежурный выхватил наган и направил в Мулька.

— Поставь табурет!

Оглядел всех Мулек, постоял, подвигал бровями, качнулся, бросил табурет и побежал в двери. Красноармейцы кинулись за ним, нагнав у ворот, спутались в клубок.

6.

Вечером Концов был в квартире Пустова. Они сидели в засоренном, беспорядочном кабинете.

— Вот видите, — говорил Пустов. — Все перебуровано, шторы содраны, ящики из стола на полу, в бумагах хаос, библиотека растащена, ковер украли, с дивана обивку срезали — хуже всякой буги. А зачем? Разве это путь к свободе? Разве не нужно всего этого для новой жизни, даже для той, которую вы хотите устроить? Разве нельзя, вместо того, чтоб бить, ломать, — все использовать? А ведь так поступают и с людьми. Тысячи людей брошены, как эти ящики, — их выдернули с мест, опорожнили, швырнули, смяли. Где смысл, где сознание? Идея хороша, идея прекрасна. Об этом нечего и говорить. Но — идея! Это большое прекрасное — в чьем-то грязном кулаке! Подумайте!

— Нет, это не так, этого не будет! Это только сейчас так… — Концов вскочил и зашагал по комнате. — Я тоже знаю и вижу, и не хочу так. Но сил нет, времени нет. Вот говорят — бей, ломай. И я говорю. А зачем — не знаю. И все так… Потому, должно быть, что били нас много, жали очень уж долго, ну и отпружинило. На, получай!

— Все и поломаете, а построить некому.

— Народ построит. Большевики.

— Эх, товарищ Концов! Где они, большевики? Вот у вас председатель на селе…

— Ну, Зыгало — кулак, обманом в председатели пролез, — перебил Концов.

— Вот видите! А мало ли таких Зыгало сейчас у власти! Сознательных, образованных большевиков в провинции — раз-два и обчелся. Взять хоть бы вас. Ведь вы и сотой доли не знаете того, что такое коммунист.

— И не надо. Я нутром чую, сердцем чую, горит оно, бьется, верит и хочет. Жить хочет — во как! — Он раскинул руки и тряхнул головой.

Пустов улыбнулся:

— Я понимаю вас. Жить — это значит бороться. Но вот, возьмите так, к примеру. Нужно вам построить дом. Вы едете в лес и начинаете рубить деревья. Вы их рубите осмотрительно, на выбор, а не кое-как. Если же вы будете устраивать свалку, да еще палы пустите — сгорит и лес, и вы сгорите.

— Нет, нет! — перебил Концов. — Не сгорим. Мы сгорим — другие построят. Врут! Не сгорят! Потому, из народа. Ведь лес-то — это народ. Вот из этого леса и нарубят. Во как, на отбор! Только надо этому делу помочь. Инженеров надо, учителей.

— Вот тут-то и беда, товарищ Концов! Не сроднились еще инженеры с мужиками.

Стемнело. В окна вползла липкая, сырая и холодная синь. Пустов подошел к столу и зажег лампу.

И в этот же вечер, там, в доме Зыгало, Петро плюнул в ладони, снял смазные сапоги и, навоняв портянками, подошел к кровати, на которой, забившись под одеяло, всхлипывала Зоя.

— Чего плачешь? Твоей интеленции не потревожу. Девка ты худенькая, никчемушная. Ежели тебя ладом сжать — и мокрого местечка не останется. Это я только так, тятеньке потрафляю. Он у меня будоражник. Ишь, ведь, какая! К тому же я вашего брата, девок, не уважаю. Уж очень вы непокладистые. Нюни. Вот так! — Он чихнул и залез под одеяло.

Минуту лежал молча и скалил зубы в потолок. В тишине умирали сумерки.

— Тятька говорит: «Я тебя выпорю, ежели не приластишься». А чего мне ластиться? Да еще к тебе! Вот ты какая худерящая, да в слезах. И-их, сюсюлька! Ну-ка, покажи мордашку-то. Да не плачь! Никакой обиды я тебе не сделаю. А утром, ежели спросит тятенька, скажи, что все честь-честью, как полагается.

Придвинулся боком и дрогнул. Взглянул косо и улыбнулся. А улыбнувшись, придвинулся ближе:

— Те-е-плая…

У ворот, кусая тьму, затявкала собака.

Помолчал и протянул, словно ерзая губами по словам:

— Ишь ведь, звягает собаченка-то…

И опять замолчал.

— М-мда… — Обнял Зою рукой. — М-м-да-а… — Отвернулся, кашлянул и шепнул:

— Вот те и худенькая!

7.

Светает. Синева бледная и прозрачная, днем она будет густая и тягучая. Вот