избежанию невольничества, коему у вас обыкновенно подвержены бываем, не имеем, кроме войны, никакого средства. А что на сражении не делаем мы никому пощады, то сему причиною вы сами, понеже вы всех тех из нас, которые по несчастию попадаются к вам в руки, умерщвляете самым бесчеловечным образом и мните, что притом по справедливости поступаете. Любовь нашу к вольности почитаете вы преступлением; в рассуждении же самих себя считаете оную свойством великой души. Рана твоя будет залечена, тебе не будет ни в чем недостатка, и мы при первом случае отошлем тебя, без причинения тебе наималейшего прискорбия, в какое-нибудь селение. Требуем же от тебя только того, чтобы ты единоземцам своим не показывал нашего жилища. Не хочу я получить от тебя в том клятву; ибо кто единожды захотел быть лжецом, для того малой важности стоит и Бога призывать во свидетели. Если ты нам изменишь, то Он тебя накажет; и если бы я опасался, что ты в рассуждении нас сделаешься неверным, то и сие не побудило бы меня лишить тебя совсем силы к нашему повреждению, когда один из сотоварищей наших обещал тебе безопасность. Поди и отдохни, Куфей отведет тебя в свое жилище».

Я ответствовал ему на то с особливою учтивостью; после чего Куфей отвел меня к себе в дом, где, перевязав мне рану и положа меня на тюфяк, оставили одного. Часов в восемь пополудни вошла ко мне Арапка, принесла с собою несколько изрядно изготовленной дичины и, оставляя меня, пожелала мне добрую ночь, которую и в самом деле препроводил я очень спокойно.

На другой день велел Куфей сходить за одним Арапом, который жил в другой деревне и в лекарской науке у них славился, потому что он несколько лет служил у одного Лекаря невольником; он пришел вскоре и перевязал мне рану, которая была ни мало не опасна.

Деревня, в коей я жил, состояла из пятидесяти двух дворов, сделанных из тростника. Она почиталась столицею Старшины Фомы. В ней находились всякие ремесленники, как-то столяры и кузнецы, портные и тому подобные, потому что живущие в Ямайке Европейцы обучают невольников своих всяким художествам. В домах у них было все нужное и множество хлеба и всяких птиц.

Старшина призывал меня к себе многократно, и всячески старался пребывание мое у них сделать сносным. Часто разговаривал он со мною о жестокости, с которою Европейцы с невольниками своими поступают, и о несправедливости, производимой ими в рассуждении отнятия у людей вольности, с которою они все рождены.

Недели чрез две зажила у меня рана совсем; в рассуждении чего просил я Старшину, чтобы он приказал меня отвести в ближайшее селение. Он обещал по просьбе моей исполнить, как скоро дозволит время. Я ожидал терпеливо, почитая за несправедливо желать того, чтоб он ради меня подверг свою и подчиненных своих жизнь опасности.

Спустя с неделю по сем обещании напомнил я ему об оном; и он сказал мне в ответ, что не может меня никак отпустить в скором времени, понеже из соседственной деревни вышла партия на добычу. «Сии люди, — примолвил он, — пришед в какое несчастие, могут подозревать мною, что я для получения милости от Белых им изменил. Ибо, — сказал он, — наши единоземцы, приметя между вами вероломство, сделались весьма подозревающими». Я принужден был ему повиноваться и дожидаться возвращения сих людей, которые чрез десять дней возвратились и принесли с собою множество всяких съестных припасов, постель, две склянки пороха, фунтов по осьми в каждой, и 200 фунтов свинца, что им всего более радости причинило. Притом принесли они с собою две головы, из коих одна срублена была с главного надзирателя, а другая с Аптекаря Литлетонского селения, которые им в лесу попались.

Тогда Старшина дал мне слово приказать проводить меня в сад ближайшего селения, что произвело во мне чрезмерную радость. Я оставил его часов в одиннадцать; он же всех на добыче бывших велел угостить и сделать для них на целой день пир. В третьем часу пополудни, когда они в величайшем веселии находились, принес к ним караульщик ведомость, что он несколько Белых людей видел, которые идут к ним на горы. Старшина отослал тотчас всех женщин и ребят в другую деревню; а из оной приказал прийти лучшим людям, намерясь неприятеля всею силою встретить. Всякой взял с собою ружье, пистолет и топор. Захватили все входы к деревне, и Старшина увещевал их обороняться храбро; ибо к спасению своей жизни нет лучшего средства, как отважиться оною за всеобщую безопасность. Представлял им, какие преимущества они пред Белыми имеют, которым дороги на горы не так известны, как им; что по оным более двух человек в ряд идти не можно, следовательно, они по неприятелям своим способно стрелять могут. Но если, — примолвил он, — сразимся мы с ними и на ровном месте, то обстоятельства, в коих мы находимся, должны побудить нас к неустрашимейшему отпору. Ибо кто бы между нами был столь низок, чтобы рабство захотел предпочесть смерти? Искусство и опыт научают нас, что жизнь под таковым обязательством напрасна. Итак, гораздо лучше умереть за свою вольность, нежели лишиться жизни долговременными и тягостными муками от руки немилосердного палача. Я, с моей стороны, твердое положил намерение не даваться живу в руки к Белым; и думаю, что всякий, находясь в равных со мною обстоятельствах, то же предпримет.

По сем увещании и по отправлении сих последних в поход против Белых, приказал он мне идти с женщинами, с ребятами и с Куфеем, которому поручено было из другой деревни привести подмогу. Еще не прошли мы с версту, как вдруг превеликую стрельбу услышали. Деревня, в которую мы посланы были, находилась от первой верстах в пяти; она была гораздо больше и многолюднее, и заключала в себе по крайней мире дворов со сто с двадцать, кои наполнены были народом.

Там уже от посланного Старшиною гонца было о всем известно, и на половине дороги попалось нам пятьдесят Арапов, которые, так же, как и первые, вооружены были. Предводительницею имели они довольно пожилую женщину, коя у них пророчицею почиталась. Куфей приказал ей взять меня под защищение; сам же с идущими на помощь возвратился, взяв у ней благословение, которое она ему и дала с обнадежением, что он победит Белых.

Стрельба все по-прежнему продолжалась, и старуха сказала мне, как она видит, что подсмотрщики бегут от Белых, хотя они и лежат на земле ничком.

«Статься может, — продолжала она, — что сии трусы скоро погибнут. Белые зажгут деревню Кормако (так называлась та деревня, из которой я шел). Они придут в другой раз, и тогда-то бедные Арапы пропадут совсем».

Стрельба продолжалась еще два часа, однако не так сильно, как сначала. Старуха встала и просила меня посмотреть на дым, от Кормако происходящий. «Старшина