любви, которую мама питала к нему, — писала она 22 октября 1840 г. из Вены сестре в Петербург. И снова о нём в другом письме из Вены 3 декабря 1842 года: Вчера мне показали портрет Пушкина, он сильно разнежил меня, напомнил мне всю его историю, интерес, который мама проявляла к ней, и как она любила Пушкина. Не будем углубляться в причины, которые заставляли её через годы — четыре, шесть лет после гибели Поэта — прикрывать свой интерес к нему. Ещё один отрывок из письма сестре говорит о том же — непрестанных раздумьях о Пушкине: … кажется, Пушкина снова появляется на балах. Не думаешь ли ты, что она могла бы и воздержаться от этого; она осталась вдовой после такой ужасной трагедии, причиной которой была сама, хотя и невинной^[1].

Кабы знать ей заранее, что сочтено время, отпущенное судьбой для соприкосновения с гением! Как тщательно фиксировала бы она в дневнике все разговоры, все встречи с ним. А ведь предчувствовала грозившее семье несчастье, прочитала его на меланхолическом лице Натальи при первом знакомстве с ней!^[2] Но такова уж человеческая природа — не прислушиваться к голосу интуиции, этим неведомым нам сигналам из космоса. С самого начала знакомства с ним понимала она, какой у него талант: Но и какая трудная судьба выпала ей (Натали) — быть женой поэта, такого поэта, как Пушкин!^[3] Кабы знала… Всё было бы иначе. И сегодня мы бы наслаждались записанными её блестящими беседами с Поэтом.

А располагаем всего лишь несколькими ремарками — не о сути разговоров, а впечатлением от них: Когда он заговорит, забывается то, чего ему недостаёт, чтобы быть красивым. Он говорит так прекрасно, излагает мысль интересно, без всякой педантичности, и сверкает остроумием. (Запись 21 мая 1831 г.)

Никогда он ещё не был так любезен, так вдохновен и так весел в разговоре. Невозможно быть менее претенциозным и более остроумным в манере выражаться. (Запись 11 августа 1830 г.)

Пушкин, писатель, очаровательная манера разговора, без претензий, с живостью и огнём. (Запись 10 декабря 1829 г.)

Другой современник Пушкина, А. И. Тургенев, несколько подробнее рассказал об этих занимательных разговорах с участием Пушкина в салоне посланницы:

Два дня тому назад мы провели очаровательный вечер у австрийского посла: этот вечер напомнил мне самые интимные салоны Парижа. Составился маленький кружок из Баранта, Пушкина, Вяземского, прусского министра и вашего покорнейшего слуги. Мы беседовали, что очень редко в настоящее время. Беседа была разнообразной, блестящей и очень интересной, т.к. Барант рассказывал нам пикантные вещи о Талейране и его мемуарах, первые части которых он прочёл. Вяземский вносил свою часть, говоря свои mots (остроты), достойные его оригинального ума. Пушкин рассказывал нам анекдоты, черты Петра I и Екатерины II, и на этот раз я тоже был на высоте этих корифеев петербургских салонов, но такие случаи редки, и большая часть их проходит в пируэтах.

С лёгкой руки Павла Павлищева — племянника Пушкина в литературе бытует мнение о недоброжелательном отношении Долли к Поэту. Но вот одно свидетельство — оно ещё раз подтверждает, как высоко ценила Фикельмон его поэтическое дарование. И будь между ними вражда, Долли с присущей ей деликатностью просто бы избегала говорить о Пушкине.

…Я тебе говорила, что мадам Хитрово с дочерью Долли оказали мне честь, пригласив на литературный вечер. Был разговор только о Пушкине (подч. мною. — С. Б.), о литературе и о новых произведениях. (Письмо С. А. Бобринской мужу от 10 октября 1831)^[4].

Эти два примечательных салона — графини Фикельмон и её матери Е. М. Хитрово, по мнению современников, сыграли историческую роль в развитии русской литературы и, смело можно утверждать, — оказали влияние на формирование политической мысли всех тех, кто имел счастье их посещать — Пушкина, Вяземского, Козлова, Катенина, братьев Виельгорских, А. И. Тургенева и ещё многих других — образованных молодых людей из светского общества.

Князь П. А. Вяземский, завсегдатай этих собраний, блестяще описал царившую там атмосферу:

Вся животрепещущая жизнь европейская и русская, политическая, литературная и общественная, имела верные отголоски в этих двух родственных салонах. Не нужно было читать газеты, как у афинян, которые также не нуждались в газетах, а жили, учились, мудрствовали и умственно наслаждались в портиках и на площадях. Так и в этих двух салонах можно было запастись сведениями о всех вопросах дня, начиная от политической брошюры и парламентарной речи французского или английского оратора и кончая романом или драматическим творением одного из любимцев той литературной эпохи. Было тут обозрение и текущих событий; была и передовая статья с суждениями своими, а иногда и осуждениями, был и лёгкий фельетон, нравоописательный и живописный. А что всего лучше, эта всемирная, изустная, разговорная газета издавалась по направлению и под редакцией двух любезных и милых женщин. Подобных издателей не скоро найдёшь! А какая была непринуждённость, терпимость, вежливая и себя уважающая свобода в этих разнообразных и разноречивых разговорах. Даже при выражении спорных мнений не было слишком кипучих прений; это был мирный обмен мыслей, воззрений, оценок — система свободной торговли, приложенная к разговору. Не то что в других обществах, в которых задирчиво и стеснительно господствует запретительная система: прежде чем выпустить свой товар, свою мысль, справляться с тарифом; везде заставы и таможни^[5].

Но вернёмся к самому дневнику. Можно лишь сожалеть, что отрывки из записок Фикельмон о Поэте цитируются в трудах пушкинистов в отрыве от их контекста. Контекста, который воспроизводит атмосферу мастерской, где плелись адские козни, — фон трагедии Поэта. Ценность записей и в ином — в параллелях с дневником Пушкина. Внимание обоих часто привлекали одни и те же события в жизни общества, страны, в политике. И это особенно интересно для исследователей эпохи.

Поэт и Долли… Бесспорно, они были хорошими друзьями. Пушкин ценил её ум, образованность, непринуждённое очарование, естественную простоту, вежливую и уважающую толерантность. Фикельмон — талант, остроумие, широту взглядов, блестящего собеседника. Миф об их романе окончательно развеется, когда целиком будет опубликован её дневник.

Парад на Марсовом поле

Петербург ликовал — пала Варшава. Царь ознаменовал победу над польскими повстанцами грандиозным парадом гвардии на Марсовое поле. Присутствовал весь двор, дипломаты, знатные иностранцы в столице, сановные чиновники, жандармы, князья из инородцев. Удостоился ли