Иродалом», такие устраиваются в конце каждого месяца, — собственно, этими встречами редакторов и читателей исчерпывается вся моя регулярная светская жизнь, и, несмотря на работу, усталость, я бываю на них с удовольствием: только здесь я могу почувствовать, что страна еще существует, что существуют город, коллеги, друзья и подруги, да и кухня вполне приличная. Так что последний четверг моей прежней жизни закончился весело.

И вообще, мало-помалу мною стало овладевать хорошее настроение, более того — почти счастье, я чувствовал, мне казалось, что книгу мою ожидает удачная судьба. Еще во вторник, 25-го, в день святого Павла, позвонила Ж., сказала, что прочитала рукопись и — ах! ох!.. Я стоял в кабинете директора дома творчества, напротив сидела Р., полгода назад подарившая мне два замечательных редких слова (жарник, колобец), которые помогли мне сделать более достоверными сцены из жизни во время ссылки («Harmonia cælestis», стр. 485); Р. сидела за своим столом, деликатно глядя мимо меня, пока я со счастливой, если не идиотской улыбкой слушал, без преувеличения можно сказать, растроганный голос Ж., слушал, насколько очаровал ее мой роман и насколько очаровал ее мой отец. Единственной неподдельной радостью, которую мне доставил роман, было восторженное отношение Ж. и, пожалуй, еще одного человека — директора издательства Г., потому что все остальное, все добрые слова о моей работе утонули во мраке, который накрыл меня на следующий день, 28-го января, в этом мраке я с тех пор и живу и теперь уже буду жить до конца моих дней.

Сразу после 28-го я начал вести нечто вроде дневника, который и публикую ниже. Однако об этом дне записей не осталось, о чем я теперь сожалею, ибо воспользоваться и без того не слишком богатым воображением в данном случае, как вы сами увидите, я не могу. День Карла и Каролины, время восхода и захода солнца нетрудно уточнить, но за то, что оно действительно взошло и зашло в этот день, я ручаюсь (уточнил: 7:16 и 16:38). 13 ч., ул. Этвеша, 7, записано у меня в ежедневнике, хлопоты, подавленное настроение, это об утренних часах того дня. Затем: 13 ч.:!!!!, четыре восклицательных знака и: оцепенение → книжная лавка, Мора, Гете ½ 8. Имеется в виду творческий вечер Терезии Мора в Институте Гете.

Поднимаясь по широкой лестнице в кабинет М., я, естественным образом, и думать не думал ни о чем плохом и все-таки нервничал, ощущал посасывание под ложечкой, как в добрые кадаровские времена. Этот М. до 90-го года поди тоже работал в гэбэ, думал я. Он принял меня любезно, если не сказать радушно. Мы пили кофе, важная персона с важной персоной. Вид у него был немного смущенный, что показалось мне перебором: в надменности своей я полагал, что смущение это от снобизма. На столе перед ним лежали три досье в коричневых обложках. Гляди-ка, высокомерно подумал я, работали все же ребята. М. наконец-то приступил к делу, но говорил как-то обиняками, да, запрос мой они получили, но материалов оказалось негусто, к тому же на все, что касается периода после 1980 года, сперва нужно получить разрешение МВД, а это требует времени, так что он приносит свои извинения.

Все эти словеса, произносимые с важным видом, я слушал с некоторым раздражением. Да, еще кое-что — только вы не пугайтесь (я презрительно скривил рот), но он счел своим долгом показать мне… разумеется, меня это не обрадует, но все же… как бы это сказать, да проще всего, если я сам взгляну, и мне сразу станет понятно, о чем идет речь, и он подтолкнул лежавшие перед ним досье в мою сторону. Не знаю уж почему, но в этом едва уловимом движении было что-то пугающее. Это рабочие досье, донесения одного осведомителя, и он тяжко вздохнул, как будто само существование осведомителей служило источником его личной непереносимой боли.

Ну чего тут тянуть резину? Как же я этого не люблю — мы же взрослые люди! — неужто нельзя объяснить все по-человечески, подумал я, открывая досье.

И сразу понял в чем дело.

Поверить в то, что я увидел, было невозможно. Я положил руки на стол, чтобы скрыть дрожь. Казалось, все это сон. Как теперь быть? Упасть в обморок, и тогда все решится само собой? Или бежать, выпрыгнув через закрытое окно? Я сразу вспомнил о правилах этикета (как после этого дня вспоминал многократно), поблагодарил директора Центра за доверие, добавив, что хотел бы все это прочесть, М. на это ответил, что он уже ознакомился и не надо пугаться, это не самое худшее из того, что ему доводилось читать. Мне захотелось поскорее исчезнуть, чтобы никто не видел сейчас моего лица. Я шел по проспекту Андраши, смотрел на дома: не рухнули ли они, но дома стояли как ни в чем не бывало.

Эта книга — не детективный роман, поэтому нет нужды и возможности оттягивать до последних страниц выяснение, кто убийца (между тем мне больше всего на свете хотелось бы оттянуть этот жуткий момент): открыв досье, я сразу узнал почерк моего отца.

В этой книге я публикую его агентурные донесения, точнее, те выписки, которые я из них сделал, а также мои комментарии, которые возникали, когда я читал документы. Я не хочу (не хотел) подвергать их особому редактированию, хотя понимаю, что все, в том числе и это, должно иметь форму.

Я наблюдал за собой, словно за подопытным кроликом: как я поведу себя в этой ситуации, что буду делать, сталкиваясь с теми или иными вещами, и что будут те или иные вещи производить со мною?

Досье первое

<Выписки из документов и мои непосредственные комментарии к ним (разбросанные по тетрадям и карточкам) были закончены к лету 2000 года, после чего, уже приводя их в некоторый порядок, я еще раз переписал все, добавляя новые комментарии; в основном они относятся к 2001 году и заключены в квадратные скобки []. Теперь, уже в 2002 году, я переписываю все это третий раз, и если появится новый текст, то буду отмечать его такими вот угловыми скобками.>

[Первая запись относится к воскресенью; попробую восстановить, что было со мной в пятницу и субботу. Я шел по проспекту Андраши, затем очумело ввалился в книжную лавку писателей. Не передать, насколько приятно мне было внимание окруживших меня барышень-продавщиц, насколько я был благодарен им (и благодарен сейчас), а ведь они представления не имели, в какой я беде. Кстати, и сам я только тогда осознал, что случившееся — не сон. Мне казалось, что я растворяюсь в воздухе, растекаюсь, что меня уже нет, что со мной может произойти сейчас что угодно, я кого-то убью или выебу, мне теперь, озлобленно думал я, все по фигу, я ни за что не в ответе. Последний раз в таком трусливо-тупом состоянии я был после смерти матери.

Не знаю, от силы ли или от бессилия, но я потащился еще на вечер Терезии Мора. Быть может, из боязни одиночества? Почему не