дикаркой. Теперь ей исполнилось девятнадцать, и дикаркой она осталась только в душе.
Принцесса знала, что ее жених уже был женат и что его жена Генриетта, дочь английского короля, умерла. Ночью в постели Линор нашептала ей в обычной своей слегка взвинченной манере нечто такое, что проливало свет на вещи поистине ужасные.
— Говорят, что Мадам отравили фавориты Месье. У него противоестественные вкусы.
Принцесса, невинная настолько, насколько могут быть невинны только немецкие принцессы (ведь во Франции принцессы развращены уже в тринадцать лет), не поняла, о чем речь. Она жила с теткой, потом среди домочадцев отца и с рауграфиней, прислуживавшей ее матери и спавшей в одной комнате с ее родителями, а после их развода занявшей место матери. Она жила вне дома, играя с мечами и мушкетами и с новыми детьми, которые народились у рауграфини от ее отца. Потом она уходила в дом учиться. Она танцевала, играла на музыкальных инструментах, обучалась рукоделию и языкам. Она знала, кто она, но мира она не знала.
— Ни единой женщине в мире не ведом чудесный способ, каким можно было бы воспламенить сердце этого принца, — сказала Линор, после чего последовали разъяснения.
— Mein Gott![8] — воскликнула Лизелотта. — Но почему же в таком случае они ее отравили?
На это Линор не смогла ответить, и настало утро, и епископы ждали принцессу внизу. Лизелотта боялась, что они потребуют отречения и от ее семьи как от еретиков. На это она не пойдет. Она проплакала два часа, потом спустилась к епископам, которые ничего подобного от нее не потребовали.
Позже она спросила у принцессы Пфальцской о Генриетте, умершей в двадцать шесть лет, после девяти лет супружеской жизни с Месье. — Это было летом, и она ходила купаться каждый день, уезжала в карете, поскольку стояла жара, и возвращалась верхом. Ее сопровождали придворные дамы, и король, и придворная молодежь — тысяча перьев развевались над головами. После обеда начинали играть скрипки, и они садились в коляски или прогуливались до полуночи вокруг канала. — Лизелотта позже писала, что голос принцессы Пфальцской, когда та рассказывала об этом, звучал почти мечтательно, словно ее преследовала сладость этого видения. — Она была очень красива, — продолжала принцесса. — Наверное, ее погубила привычка купаться. Незадолго до того король послал ее в Англию налаживать союз Франции с ее братом, который позже стал королем Англии. Через восемь часов после ее возвращения они с Месье поехали в Сен-Клу. Был конец июня, и она, хотя и чувствовала боль в боку, пожелала искупаться в реке. Потом она гуляла при лунном свете и выпила свою цикорную воду. — Вода была отравлена? — спросила Лизелотта. — Французские сплетни, — ответила принцесса. — On dit, on dit — то есть «говорят, говорят». Весь двор полон этим «on dit». Она выпила, поставила чашку обратно на блюдечко, схватилась за бок и сказала: «Ах, как колет!» Потом действительно закричала, что ее отравили, но только когда она стала корчиться, умоляя дать ей противоядие, ей принесли порошок из гадюки… — Кто это сделал? — допытывалась Лизелотта у Линор, и та рассказала ей об интригах клики любовников, которые завладели Месье (она даже назвала их имена — шевалье де Лоррен и маркиз д’Эффиа), и о слугах, которые натерли ядом край маленькой чашки Генриетты. — Я очень напугана, — сказала Лизелотта, почувствовав себя пленницей и рабой. В Метце Лизелотта была обвенчана по доверенности, с маршалом дю Плесси, заменявшим Месье. В Пфальце[9] на Рейне водились вампиры и людоеды, но о подобных обручениях там не слыхивали. Она проплакала всю дорогу от Метца до Шалона. Так, в сопровождении придворных, шпионов и шептунов, новоиспеченная Мадам, сознавая свое высокое положение, въехала во Францию, в страну галантности и потайных дверей, в страну redites — сплетен, где злословие стало национальным времяпрепровождением. Месье прибыл в Шалон, чтобы встретить свою супругу и вступить в брачные отношения. Они потрясли друг друга. Мадам ворвалась в гостиную. Она пришла с прогулки, и ее кожа, скандально лишенная румян, была обветрена. На ней было придворное платье из синего шелка, не по погоде нарядное и легкое. Синие, маленькие, как у свиньи, глаза глянули на него. Месье встал — низкорослый, самоуверенный, окруженный свитой, — несомненно, то самое лицо, которое она видела на миниатюре. Мадам подумалось, что они принадлежат к разным расам — она светловолосая, типичная тевтонка, он непонятный, странно темноволосый и темноглазый, весь в колючих вспышках драгоценностей, в корсете, сутул и с рахитичными костями, надушен фиалками вплоть до кончиков своих испанских перчаток. Мадам заподозрила, что он нарумянен и напудрен. Мадам слегка отпрянула. Он приблизился. Черные глаза были свирепы и полны разочарования. Он поклонился первым, и когда выпрямился, запах духов от его перчаток поднялся вместе с ним; он всмотрелся в ее крупное лицо с толстым носом, как у барсука, скривленным на сторону, потом оглядел ее длинные плоские губы и дюжее тело. Он увидел, что она лишена привлекательности и что это ее нисколько не заботит. Стало быть, ей нечего бояться отравы, потому что она, как и многие безобразные женщины, носит яд в себе. Однако Мадам не безнадежна. Потрясение, которое она испытала при виде Месье, заставило ее усмехнуться. Это для него стало вторым ударом. Месье отпрянул и даже покачнулся на своих очень высоких каблуках. Мадам ела гранаты, и зубы ее стали ярко-красными. Он тоже улыбнулся, зубы у него были темные и гнилые. Из кармана он вынул конфету и протянул ее Мадам, и сердце у нее перевернулось. Ее охватил жалость, потому что она знала, что Месье развращен. И ощутив эту жалость, она сразу же немного полюбила Месье. Среди дам и господ, сопровождающих Месье, начались хихиканье и шепот. Она еще не сказала ни слова, а уже вызвала к себе нерасположение. В Шалоне состоялась вторая свадьба, и колокола звонили по всему городу. Месье сказал Мадам, что церковные колокола — единственная музыка, которую он выносит, и он частенько отправляется в Париж только затем, чтобы послушать колокола «Всенощной поминовения усопших». В спальне Месье расстегнул свое парчовое одеяние. На сокровенном месте Месье носил священные медали. К этому Мадам была не готова. Когда они сели на край задрапированной кружевом кровати, он стал снимать медали одну за другой. Крупные тяжелые кольца легли, звякнув, на столик; он протянул к ней руки — смуглые и маленькие, как у ребенка. Хотя во время соития он не спешил, Мадам почти ничего не почувствовала.
Позже она спросила у принцессы Пфальцской о Генриетте, умершей в двадцать шесть лет, после девяти лет супружеской жизни с Месье. — Это было летом, и она ходила купаться каждый день, уезжала в карете, поскольку стояла жара, и возвращалась верхом. Ее сопровождали придворные дамы, и король, и придворная молодежь — тысяча перьев развевались над головами. После обеда начинали играть скрипки, и они садились в коляски или прогуливались до полуночи вокруг канала. — Лизелотта позже писала, что голос принцессы Пфальцской, когда та рассказывала об этом, звучал почти мечтательно, словно ее преследовала сладость этого видения. — Она была очень красива, — продолжала принцесса. — Наверное, ее погубила привычка купаться. Незадолго до того король послал ее в Англию налаживать союз Франции с ее братом, который позже стал королем Англии. Через восемь часов после ее возвращения они с Месье поехали в Сен-Клу. Был конец июня, и она, хотя и чувствовала боль в боку, пожелала искупаться в реке. Потом она гуляла при лунном свете и выпила свою цикорную воду. — Вода была отравлена? — спросила Лизелотта. — Французские сплетни, — ответила принцесса. — On dit, on dit — то есть «говорят, говорят». Весь двор полон этим «on dit». Она выпила, поставила чашку обратно на блюдечко, схватилась за бок и сказала: «Ах, как колет!» Потом действительно закричала, что ее отравили, но только когда она стала корчиться, умоляя дать ей противоядие, ей принесли порошок из гадюки… — Кто это сделал? — допытывалась Лизелотта у Линор, и та рассказала ей об интригах клики любовников, которые завладели Месье (она даже назвала их имена — шевалье де Лоррен и маркиз д’Эффиа), и о слугах, которые натерли ядом край маленькой чашки Генриетты. — Я очень напугана, — сказала Лизелотта, почувствовав себя пленницей и рабой. В Метце Лизелотта была обвенчана по доверенности, с маршалом дю Плесси, заменявшим Месье. В Пфальце[9] на Рейне водились вампиры и людоеды, но о подобных обручениях там не слыхивали. Она проплакала всю дорогу от Метца до Шалона. Так, в сопровождении придворных, шпионов и шептунов, новоиспеченная Мадам, сознавая свое высокое положение, въехала во Францию, в страну галантности и потайных дверей, в страну redites — сплетен, где злословие стало национальным времяпрепровождением. Месье прибыл в Шалон, чтобы встретить свою супругу и вступить в брачные отношения. Они потрясли друг друга. Мадам ворвалась в гостиную. Она пришла с прогулки, и ее кожа, скандально лишенная румян, была обветрена. На ней было придворное платье из синего шелка, не по погоде нарядное и легкое. Синие, маленькие, как у свиньи, глаза глянули на него. Месье встал — низкорослый, самоуверенный, окруженный свитой, — несомненно, то самое лицо, которое она видела на миниатюре. Мадам подумалось, что они принадлежат к разным расам — она светловолосая, типичная тевтонка, он непонятный, странно темноволосый и темноглазый, весь в колючих вспышках драгоценностей, в корсете, сутул и с рахитичными костями, надушен фиалками вплоть до кончиков своих испанских перчаток. Мадам заподозрила, что он нарумянен и напудрен. Мадам слегка отпрянула. Он приблизился. Черные глаза были свирепы и полны разочарования. Он поклонился первым, и когда выпрямился, запах духов от его перчаток поднялся вместе с ним; он всмотрелся в ее крупное лицо с толстым носом, как у барсука, скривленным на сторону, потом оглядел ее длинные плоские губы и дюжее тело. Он увидел, что она лишена привлекательности и что это ее нисколько не заботит. Стало быть, ей нечего бояться отравы, потому что она, как и многие безобразные женщины, носит яд в себе. Однако Мадам не безнадежна. Потрясение, которое она испытала при виде Месье, заставило ее усмехнуться. Это для него стало вторым ударом. Месье отпрянул и даже покачнулся на своих очень высоких каблуках. Мадам ела гранаты, и зубы ее стали ярко-красными. Он тоже улыбнулся, зубы у него были темные и гнилые. Из кармана он вынул конфету и протянул ее Мадам, и сердце у нее перевернулось. Ее охватил жалость, потому что она знала, что Месье развращен. И ощутив эту жалость, она сразу же немного полюбила Месье. Среди дам и господ, сопровождающих Месье, начались хихиканье и шепот. Она еще не сказала ни слова, а уже вызвала к себе нерасположение. В Шалоне состоялась вторая свадьба, и колокола звонили по всему городу. Месье сказал Мадам, что церковные колокола — единственная музыка, которую он выносит, и он частенько отправляется в Париж только затем, чтобы послушать колокола «Всенощной поминовения усопших». В спальне Месье расстегнул свое парчовое одеяние. На сокровенном месте Месье носил священные медали. К этому Мадам была не готова. Когда они сели на край задрапированной кружевом кровати, он стал снимать медали одну за другой. Крупные тяжелые кольца легли, звякнув, на столик; он протянул к ней руки — смуглые и маленькие, как у ребенка. Хотя во время соития он не спешил, Мадам почти ничего не почувствовала.