обстоятельство: когда я хотел договориться с сельской общиной по поводу найма дома, то у меня в этом деле не возникло ни малейших трудностей или препятствий, и мне разрешили поселиться в нём за смехотворно низкую цену. Я имел полную свободу и не опасался наблюдений со стороны села, ведь люди дальней дорогой обходили мою усадьбу, да я и сам неоднократно замечал, как они, проходя мимо, суеверно крестились. Таким образом, целыми неделями я не видел ни души, разве что кто-нибудь проезжал по дороге, однако это случалось крайне редко, так как движение на этой линии несколько лет назад заметно ослабло и перенеслось на пару вёрст западнее.

Начал вести наблюдение.

Прежде всего, удивляла сама усадьба. Её строения с виду ничем особым не отличались от обычных домов, которые можно встретить в предместьях или придорожных постоялых дворах, но всё же...

Вследствие особого сочетания пропорций, казалось, что она всё больше сужалась к низу — так, что основание по сравнению с верхом было поразительно небольшим; крыша с её чердачной частью практически придавливала фундамент. Это строение можно было сравнить с болезненно развитым человеческим организмом, который сгибается под тяжестью аномально развитой головы.

Эта конструкция придавала дому характер чего-то жестокого, какого-то издевательства сильного над слабым.

Никогда не мог понять, как было воздвигнуто и устояло строение подобного рода.

Аналогичное впечатление по отношению к стенам создавали исчезающие в них маленькие окна; втиснутые в толстые стены, они практически терялись в их ужасных объятьях.

По крайней мере, так это выглядело снаружи, хотя, как я со временем убедился, в сущности, они не были такими узкими, а пропускали столько же света, сколько при обычных условиях значительно бóльшие окна.

К тому же, хищный вид имела и сама лачуга, облепленная множеством выбоин и дыр; торчащие из них кирпичи как будто бы покрывали кладку прыщами запёкшейся сукровицы, которая забрызгивала все стены.

Не менее отвратительно было и внутри. Хата, состоящая из трёх комнат, была вся в щелях и трещинах, через которые свободно проникал ветер, залетал в полуразрушенный очаг, подхватывал остатки пепла и завывал в дымоходе.

Однако самой странной оказалась угловая комната, в которой я преимущественно и находился.

Лишайники разрослись на одной из её стен, на местах обвалившейся штукатурки, и образовали загадочную фигуру.

Сразу не мог её как следует истолковать. Поэтому постепенно перерисовал на бумагу — и вот, передо мной возникло достаточно странное изображение или, скорее, его фрагмент.

У основания стены, чуть выше пола, отпечатывались контуры детских ног; одна из них, согнутая в колене, опиралась концом ступни о другую, неподвижно протянутую к земле. Туловище, откинутое назад, доходило примерно до груди — остальное отсутствовало.

Маленькие, слабые ручки были подняты вверх в тщетной попытке защититься.

От фигуры, вероятно, изображавшей маленького мальчика, веяло мертвящим холодом.

Чуть выше в направлении отсутствующей головы тянулись две руки, которые судорожно сжимались вокруг неизвестно чего; пространство между пальцами было пустым. Однако они принадлежали кому-то другому: были значительно больше и мускулистее. Кому — изображение не указывало, так как обрывалось чуть ниже локтя и терялось где-то на белом фоне стены.

Это изображение, как и вся комната, в солнечные дни было по-особому освещено. Лучи, проникая через окна, преломлялись таким образом, что свет, расщепляясь на кровавые окружности, омывал один из столбов перекрытия; тогда казалось, что с него стекают крупные капли крови и собираются внизу в лужу.

Объяснял это не слишком приятное явление законами оптики и особым химическим составом стекла в рамах, впрочем, оно было светлым и кристально прозрачным.

Исследовав само жилище, перешел в сад или огород, который составлял с ним единое, неразрывное и стилистическое целое.

Сад был очень старым и запущенным. Расплодившиеся с давних пор заросли окружали его снаружи плотной живой изгородью, ревниво охраняя внутренние тайны. Среди болезненно разросшихся трав и дурмана гнили стройные, преждевременно зачахшие стволы молодых деревец. Их повалили не ветры, которые сюда не задували, а медленное, разъедающее высасывание их живительных соков старшими деревьями. Они иссохли как скелеты с листьями в чахоточных брызгах. Другие, которых ещё не оплели щупальца гигантов, тихо погибали в тени, заглушенные их брутальной гипертрофией.

В одном месте выглянула из-за плеч соседнего дуба молодая ольха и с освободительной тоской тянулась к солнцу; тогда тот настиг её своей мускулистой ветвью, впился в ещё мягкую сердцевину и пронзил насквозь; клочьями обвисли выползшие наружу «нервы», в резкой судороге извились волокна и годичные кольца. С той поры начала усыхать...

В другом месте губчатые трутовики ядовитыми поцелуями облепили молодую поросль и с остервенением впитывали её соки. Какие-то мерзкие, налитые кровью паразиты оплетали молоденькие стволы и душили их. Буйные заросли яворов напирали всем своим весом на едва выросшие саженцы и придавливали их к земле; под чрезмерным натиском те печально изгибались к почве или вырождались в уродливо-смешных карликов...

В саду никогда не бывало тихо. Постоянно доносились какие-то писки, ежедневно его сотрясали стоны. Отчего-то сами не свои птицы раздраженно голосили по кустам, блуждали по ветвям, забивались в дупла. Иногда начиналась адская погоня по всему саду и воцарялась ужасная битва не на жизнь, а на смерть. Это родители преследовали своих питомцев; бедные, неокрепшие, непривыкшие к полёту птенцы бились в беспомощном усилии о стволы деревьев, ломали крылья, раздирали перья, пока обессилевшие, окровавленные не падали на землю; тогда преследователи били сверху клювами так долго, что от растерзанных останков не оставалось и следа.

Этот странный сад пронизывал инстинктивным страхом моих детей, поэтому они избегали его, ограничиваясь игрой перед домом. Я же, напротив — почти из него не выходил, изучая его дегенеративные симптомы, проникая всё глубже в его тайники. И не знаю, как легкомысленно дал себя вовлечь в заколдованный круг, впутать во тьму преступления и безумия. Того духовного процесса, который во мне протекал, я не мог видеть — всё произошло практически бессознательно. Лишь теперь, путём непонятного для меня анамнеза^[2], открываю для себя его тончайшие стадии.

Сначала атмосфера усадьбы и её окружения была встречена мной следующим образом: если бы не желание выяснить правду, то с удовольствием бы её покинул.