закипит. Но я понимаю также, что Патай ни за что не нажмёт тумблер аварийного прерывания. Ведь благодаря именно этим спонтанным протуберанцам рейтинг «Карусели» кристаллизуется в банковские счета, вытягивающиеся змеиными колонками цифр. Я могу дико кричать, могу колотить в стену лбом, могу кататься по полу, крушить всё вокруг, но кроме ближайших соседей по дому, меня никто не услышит. И потому я лишь, задыхаясь, смотрю на шизофреническое полыхание красок. Они как раз начинают приобретать некоторую фактурность: сквозь вирусное кишение их всплывают то глаз, то ухо, то часть подбородка или щеки. Происходит визуализация подсознания, звучат художественные глоссолалии на неведомых языках. Что-то пытается просочиться к нам с другой стороны бытия и не в состоянии превозмочь деконструирующих осцилляций хаоса. Потеря целостности — обычный результат после второй прошивки. Психика реципиента искажена, в ней как бы начинают не на жизнь, а на смерть сражаться две разных личности. Или, может быть, даже три, если учитывать изначальную, от рождения, природную конфигурацию. Арина сейчас не говорит, а мычит, как немой, способный выдавить из себя только мятые фонемы косноязычия.

И всё же есть в этом странная магия. Даже в бесновании одержимого может неожиданно высверкнуть некий обжигающий смысл. То же происходит сейчас и у Арины на полотне. Разрозненные фрагменты слипаются, на какую-то долю секунды из смятения красок проступает колеблющееся лицо, точно призрак, волшебным образом обретающий плоть. Оно исполнено гипнотического очарования. Это несомненно Джоконда, но Джоконда совершенно иная. Причём что в ней иного, объяснить я не в состоянии. Я просто впитываю в себя этот взгляд, этот смуглый цвет кожи, эту загадочную улыбку и одновременно чувствую себя так, словно мне в мозг погружают болезненную иглу. Раздаётся крик; на смежной, обзорной камере я вижу, как в зале, в разных его местах, вскакивают несколько человек. Все они срывают с себя телеочки, ужасно вопят. Я пробуждаюсь от транса и судорожно бью по клавише выключателя. Экран гаснет. Передо мной фотообои, где охлаждённым, сентябрьским серебром фосфоресцирует лесное озеро.

Их уже давно пора заменить.

Правда, сейчас они выглядят как-то не так. Вода в озере кажется не серебряной, а свинцовой, листва на деревьях не зелёная, а багровая с чёрными подагрическими прожилками. Сам воздух в комнате какого-то фиолетового оттенка.

А когда я, вздрогнув, оборачиваюсь к окну, то вижу в нём не свет, а непроницаемую черноту.

Ни искры, ни проблеска, ничего.

Стекла покрыты монотонной плоскостью мрака.

Как будто обращены они не на улицу, а в какое-то параллельное измерение, в совершенно иной, неведомый мир, в остывающую уже миллионы лет, почти погасшую, беззвёздную и невыносимо безжизненную Вселенную…

* * *

— Чего ты хочешь? — спрашиваю я.

Впрочем, этот вопрос можно было бы не задавать. Я и так знаю, чего она хочет. Все эти девочки, мальчики из агонизирующей провинции, которые, как мотыльки, летят на яркие огни мегаполисов, хотят одного: славы и счастья. Точней — другой жизни, праздника, сверкающего блестками, словно ёлочные игрушки. Потому что иначе — что? Иначе мальчики начинают пить водку, покрываются угрями, трахают девочек, размазывая по наивным лицам цветной жир косметики, увечат друг друга в драках, с тупым унынием отсиживают положенные часы в школе, потом делают прошивку «солдат» и идут в армию или делают прошивку «рабочий» и идут на единственное в городе предприятие. Ну, может быть, пристраиваются в мелком бизнесе, это уж кому повезёт. А девочки тоже пьют водку, глотают контрацептивы, трахаются то с одним мальчиком, то с другим, делают себе прошивки «официантка» или «продавец-консультант», к двадцати пяти годам уже оплывают, словно килограммы косметики откладываются жиром у них под кожей, каким-то образом оказываются замужем, во весь рот зевают, тупо глядя по сторонам, и через чётко определённое количество лет тащат своих детишек в школу, чтобы продолжить всё тот же унылый бытийный круговорот.

Жизнь бессмысленна и скучна.

Она тянется, как вываренный, клейкий сироп, не имеющий ни вкуса, ни запаха.

А в это время сияют на горизонте заманчивые огни, гремит музыка, звучат весёлые голоса, вспыхивают аплодисменты, визуальное эхо их разносится по всем интернет-каналам. Есть, значит, есть и другая жизнь. Есть и другой, блистающий мир, где счастье в избытке, где его можно черпать ладонями. И вот они, выдравшись из провинциальной тоски, летят и летят туда, где мониторы и подиумы, где деньги возникают из воздуха, где расцветают в небе сказочные фейерверки — напрягаются, взмахивают слабыми крылышками, не подозревая, что здесь они никому не нужны, что мегаполисы переполнены точно такими же бестолково мечущимися мотыльками, что в лотерею под названием «жизнь» выигрывает один из ста тысяч и что бенгальские огни счастья не только светят, но и обжигают. Они не подозревают об этом. И вот хрупкие крылышки их сгорают, глаза мутнеют, они падают на дно и копошатся там среди мириадов своих полуобожжённых собратьев. Выбраться оттуда уже нельзя. И в конце концов мальчики делают себе прошивку «полицейский», «механик» или «бармен», а девочки — «секретарша», «официантка» или тот же «продавец-консультант». Или, в зависимости от темперамента — «специальный сервис», подразумевающий секс-услуги. Клейкий, мутный сироп обволакивает их со всех сторон.

Так что ответ на этот вопрос мне известен. Однако тут ситуация складывается немного иная. Девушку зовут Арина, и ей нынче везёт, если, конечно, это можно назвать везением. Вчера я и разговаривать бы с ней не стал, но сегодня… сегодня я поставил прошивку кандидату на выборах в наш городской парламент, гонорар — и официальный, и плюс из рук в руки наличными — получил и считаю, что теперь у меня есть полное право на отдых. К тому же такая деталь: Арина сумела просочиться ко мне аж через два электронных барьера — и тот, что в парадной, и тот, что перекрывает вход на этаж, а подобная целеустремлённость как-никак заслуживает уважения.

В общем, я усаживаю её на кухне:

— Что будешь пить?

— Что-нибудь лёгкое…

Как будто ей это поможет.

— Есть хочешь?

Она отчаянно мотает головой. Демонстрирует скромность, непритязательность, хотя, может быть, просто так взвинчена, что ей не до еды.

Тем не менее я быстренько настругиваю десятка два канапе с сыром и колбасой, укладываю поверх дольки маслин, втыкаю в них зубочистки.

Вот такой у меня дома изыск.

— Давай излагай… Нет-нет, сначала допей, расслабься, а то будешь спотыкаться на каждом слове.

— Вкусное