виден бил обгорели бумага
правда с обгорели
бумага никакой еди только окурков жалько надо
било остаться дома но поздно
Мне очень жалько надо било остаться в софия
конец финал
Много здоровье цар Виктор целуем вас сердечно
окурков только с обгорели бумага
очень просим окурков мили Виктор учи учи прощай
Хениг
только окурков»
— Но почему, — спрашивала мать сквозь следы, — почему он так упорно просит окурки с обгорелыми краями? Почему окурки? Почему не сигареты? — Очень просто, — ответил мрачно отец. — Потому что окурки не воруют. Поэтому. Через несколько дней после получения письма он поехал в Хайредин. Вернулся вечером того же дня — хмурый, неразговорчивый. Только на следующее утро за завтраком рассказал, что Георг Хениг его не узнал. Они сидели на скамейке, отец говорил ему, кто он, напоминал о том о сем, но старик качал головой, смотрел на него непонимающим взглядом. И по-прежнему прижимал скрипку к себе. — Он, верно, — сказал отец, — уже и не понимает, зачем таскает ее с собой. Несколько раз он повторял, что царь Виктор передает ему привет, но старик и на это никак не реагировал.
Потом мы получили известие о его смерти. Родители скрыли это от меня. Никто из нас не поехал на похороны.
Но я забыл, кто я! Георг Хениг, восстань! Ответь мне, какая судьба уготована тому, что мы создаем с величайшей любовью, тому лучшему, что мы можем создать? Искусство ли выше жизни или жизнь выше искусства? Почему на свете есть люди, унижающие и оскорбляющие мастеров? Помнишь ли ты наш буфет? Он до сих пор стоит у нас в квартире и желтеет. Вечерами он отбрасывает огромную тень, и она скользит по мне, разрастается, доползает до окна, кидается вниз на улицу, расстилается веерообразно по другим улицам, простирается дальше — стоп!.. Бедность — это насилие, мрак, подлость, бесчестье, смерть! Что делает нас алчными, злыми и бессердечными? Что унижает?
Царь Саул, охваченный тоской, играет на арфе. Царь Давид, победивший Голиафа, берет в руки арфу. Царь Соломон тростниковой палочкой пишет: «Все на свете суета сует…» А я — что ждет меня? Растут инфанты, трудно им.
В тот день, когда я не нашел твоей могилы и креста, на котором было бы написано твое имя, я понял, как все произошло. Пелена тумана сползла с моих глаз, и мне представилась картина: наступает вечер, и из какой-то точки высоко в небе вырывается сноп звездной пыли, сквозь нее проступает всадник, он увеличивается, увеличивается, и ты видишь, что к тебе мчится на коне брат Антон. Вьется черная конская грива, из ноздрей вырывается пламя, и вот до ушей твоих доносятся звуки — это Антон играет на своей валторне. Собирайся! Иди! Тебя ждут! Конь гарцует, и брат едва сдерживает его, натягивая поводья, ты встаешь с кровати в доме престарелых и, прижимая к себе скрипку, выпрямляешься. Ты уже не гном с улицы Волова, каким я тебя знал, а молодой, высокий, голубоглазый мужчина, приехавший в начале нашего века в Болгарию, чтобы создать школу и воспитать учеников. — Неужели ты опять пускаешься в путь? Неужели ты ничему не научился? — кричит тебе вдогонку хор нищих, но ты даже не оборачиваешься и садишься на коня позади брата.
Куда вы несетесь? Высоко в небе вьется ваша дорога, блестят под копытами яшма и рубин, семь подсвечников горят, освещая вход в жилище Бога. Вот он, огромный зал небес, где собрались все: ангелы и серафимы, Боженка, Иосиф и Антон, Стамен и Вража, Йорде и Манолчо. Вангел с веревкой на шее, Сумасшедшая в одной комбинации, открывавшей грудь, Божий Сын и его Мать, — и все они умоляют тебя вложить скрипку в руки этой бездари и научить
— Но почему, — спрашивала мать сквозь следы, — почему он так упорно просит окурки с обгорелыми краями? Почему окурки? Почему не сигареты? — Очень просто, — ответил мрачно отец. — Потому что окурки не воруют. Поэтому. Через несколько дней после получения письма он поехал в Хайредин. Вернулся вечером того же дня — хмурый, неразговорчивый. Только на следующее утро за завтраком рассказал, что Георг Хениг его не узнал. Они сидели на скамейке, отец говорил ему, кто он, напоминал о том о сем, но старик качал головой, смотрел на него непонимающим взглядом. И по-прежнему прижимал скрипку к себе. — Он, верно, — сказал отец, — уже и не понимает, зачем таскает ее с собой. Несколько раз он повторял, что царь Виктор передает ему привет, но старик и на это никак не реагировал.
Потом мы получили известие о его смерти. Родители скрыли это от меня. Никто из нас не поехал на похороны.
* * *
Георг Хениг исчез из нашей жизни. Прошло совсем немного времени, и его имя перестало упоминаться в нашем доме. Заботы состарили моих родителей. Они уже настоящие старики, и я часто замечаю, как они сидят на кровати, устремив невидящий взгляд на буфет. В моих волосах тоже появилась седина. Все вокруг переменилось. Квартал уже не тот. Квартала не существует. У Мирчо случился второй инфаркт. За ним ухаживает Малинка, ставшая тихой старушкой. Станка и Станко куда-то уехали. Стамена задавило грузовиком. Год спустя умерла и Вража. Их сын стал известным артистом. Их дочь лежит парализованная. Йорде умер от алкоголизма. Его сын Митко живет в Чехословакии, работает шофером в посольстве. Любка много раз выходила замуж и разводилась, народила кучу детей. Сомневаюсь, что мы узнаем друг друга, если встретимся. От алкоголизма умер и Манолчо. Он весь опух, как огромный кокон, три дня пролежал и скончался. Агония его была мучительной. Пепи состарилась и весит сто двадцать килограммов. Она постоянно ссорится с дочерью, которая нигде не работает и шляется с иностранцами. Роленский и Роленская, как я уже говорил, сбежали в Америку. Они тоже уже умерли. Дочь их Сильвия — настоящая американка и ничего не знает ни о нашей улице, ни о нашем доме. Умерла и Цанка. Она помешалась, но незадолго до этого вышла замуж за человека, который увез ее в точно такой же дом, как наш. Скончалась она в психиатрической лечебнице. Давно умер и Йордан, пекарь. Дядя Брым тоже. И Сакатела. Не забыл ли я кого-нибудь?.. Даже если и забыл, это не имеет особого значения. Люди, о которых я говорил, влачили жалкое существование. Они были так похожи друг на друга, что при воспоминании о них я словно вижу одно и то же (то ли женское, то ли мужское) лицо. Я грущу об этих людях. Грущу о том времени, когда они жили. Иногда мне думается, что если бы не этот проклятый дом, они были бы совсем иными… но вряд ли. Франта и Ванда? Насколько я помню, они подали в суд на отца, но проиграли дело: инструменты и сейчас лежат в старом деревянном ящике в подвале нашего дома. Иногда я спускаюсь туда, открываю ящик. На меня веет запахом моего детства, когда я мечтал быть самым бедным мальчиком на свете, поскольку не понимал, что значит быть бедным. Вытаскиваю деревянную форму скрипки, достаю рубанок, верчу его перед собой в темноте, вдыхаю запах его ручки, надеясь, что дерево сохранило что-то, приближающее меня к Георгу Хенигу. Разочарованный, складываю все обратно и поднимаюсь наверх, в комнату.* * *
Здесь кончается мой рассказ о тебе, Георг Хениг. Прошло четверть века с того дня, как мы расстались. Я уже не инфант. Я ждал, что ты придешь, как обещал, но ты не пришел. Не пришел ни в один из последних вечеров той поздней осени, ни потом. По комнате бродят тени, но твоей среди них нет. И все же я верю, что ты не забыл меня.Но я забыл, кто я! Георг Хениг, восстань! Ответь мне, какая судьба уготована тому, что мы создаем с величайшей любовью, тому лучшему, что мы можем создать? Искусство ли выше жизни или жизнь выше искусства? Почему на свете есть люди, унижающие и оскорбляющие мастеров? Помнишь ли ты наш буфет? Он до сих пор стоит у нас в квартире и желтеет. Вечерами он отбрасывает огромную тень, и она скользит по мне, разрастается, доползает до окна, кидается вниз на улицу, расстилается веерообразно по другим улицам, простирается дальше — стоп!.. Бедность — это насилие, мрак, подлость, бесчестье, смерть! Что делает нас алчными, злыми и бессердечными? Что унижает?
Царь Саул, охваченный тоской, играет на арфе. Царь Давид, победивший Голиафа, берет в руки арфу. Царь Соломон тростниковой палочкой пишет: «Все на свете суета сует…» А я — что ждет меня? Растут инфанты, трудно им.
В тот день, когда я не нашел твоей могилы и креста, на котором было бы написано твое имя, я понял, как все произошло. Пелена тумана сползла с моих глаз, и мне представилась картина: наступает вечер, и из какой-то точки высоко в небе вырывается сноп звездной пыли, сквозь нее проступает всадник, он увеличивается, увеличивается, и ты видишь, что к тебе мчится на коне брат Антон. Вьется черная конская грива, из ноздрей вырывается пламя, и вот до ушей твоих доносятся звуки — это Антон играет на своей валторне. Собирайся! Иди! Тебя ждут! Конь гарцует, и брат едва сдерживает его, натягивая поводья, ты встаешь с кровати в доме престарелых и, прижимая к себе скрипку, выпрямляешься. Ты уже не гном с улицы Волова, каким я тебя знал, а молодой, высокий, голубоглазый мужчина, приехавший в начале нашего века в Болгарию, чтобы создать школу и воспитать учеников. — Неужели ты опять пускаешься в путь? Неужели ты ничему не научился? — кричит тебе вдогонку хор нищих, но ты даже не оборачиваешься и садишься на коня позади брата.
Куда вы несетесь? Высоко в небе вьется ваша дорога, блестят под копытами яшма и рубин, семь подсвечников горят, освещая вход в жилище Бога. Вот он, огромный зал небес, где собрались все: ангелы и серафимы, Боженка, Иосиф и Антон, Стамен и Вража, Йорде и Манолчо. Вангел с веревкой на шее, Сумасшедшая в одной комбинации, открывавшей грудь, Божий Сын и его Мать, — и все они умоляют тебя вложить скрипку в руки этой бездари и научить