общественное внимание.

«Ландфольк» охватывал самые различные слои сельского населения — от юнкеров и крупнопоместных фермеров до сельскохозяйственных рабочих, и разнородность его состава сказывалась в спорах о цели и формах борьбы, в расколе и образовании фракций, разногласия которых были как бы олицетворены в фигурах двух популярных вожаков движения. В то время как Клауса Хайма, на первых порах исповедовавшего смутные, доморощенные идеи анархистского толка, дальнейший политический опыт постепенно привел (как и Бруно фон Заломона и Бодо Узе) к сотрудничеству с коммунистами, речи и декларации Вильгельма Хамкенса — от начала и до конца — были густо приправлены дурно пахнущими пряностями фашистской идеологической кухни.

Движение «Ландфолька» заключало в себе большой потенциал активного социального действия, но оно носило стихийный характер и не имело научно разработанной теории и документально зафиксированной программы. Его вожди, пришедшие к руководству на волне крестьянского возмущения и отчаяния, были темпераментными дилетантами, а не опытными, искушенными политиками. И неудивительно, что к «Ландфольку» тянулись извне и набивались к нему в наставники, опекали его и стремились направить в русло своих политических амбиций и целей выходцы из различных враждебных Веймарской республиканской государственности партий и группировок. Особенно жадный интерес к «голштинской смуте» проявляли правоэкстремистские и консервативно-националистические круги, именовавшие себя «национал-революционерами». Именно из этих кругов пришли и стали функционерами движения, редакторами газеты «Ландфольк» и т. д. столь далекие от крестьянства люди, как братья Бруно и Эрнст фон Заломон, Вальтер Мутман, Герберт Фольк и др.

Особый вопрос — отношение к «Ландфольку» гитлеровской национал-социалистской партии. Здесь многое зависело от тактических (а вернее — двурушнических) соображений. После так называемого «Ульмского процесса» (о нацистском проникновении в рейхсвер) Гитлер проявлял усиленную заботу о том, чтобы создать НСДАП репутацию мирной, законопослушной и верной конституции партии — поэтому он публично всячески отмежевывался от голштинских «динамитчиков». Местным организациям и членам НСДАП было запрещено поддерживать контакты с «Ландфольком», и никто — кроме разве людей из оппозиционной антигитлеровской внутрипартийной фракции, руководимой братьями Грегором и Отто Штрассерами, — не решался нарушить этот запрет. Но Гитлер, конечно, понимал, что «Ландфольк» представлял собой социальный объект, потенциально благоприятный для нацистской демагогической пропаганды, и как только политическая ситуация изменилась, после того, как юстиция Веймарской республики обезглавила «Ландфольк», засадив в тюрьму его руководителей, но оставив нацистов вне подозрений, Гитлер не замедлил этим воспользоваться. Эрнст фон Заломон вспоминает о наступивших резких переменах: «В образовавшийся вакуум с развевающимися знаменами ринулась национал-социалистская немецкая рабочая партия. Там, где раньше решающее слово принадлежало крестьянскому генералу Клаусу Хайму, теперь все решал гауляйтер Лозе…»^[2]

* * *

Как видим, «Ландфольк» представлял собой в социально-политическом отношении явление очень сложное, можно сказать запутанное, и писателю, который отважился обратиться к этой теме, предстояло решать нелегкую задачу. Правда, Фаллада неплохо знал деревню и сельское хозяйство, и притом не извне, не как дачник или турист. В течение ряда лет он был административным служащим в различных крупных поместьях северных провинций Германии. Эти годы многим обогатили будущего писателя, и впоследствии в мемуарном очерке «Как я стал писателем» Фаллада вспоминал: «Я почти всегда был среди людей: при окапывании свеклы, при уборке картофеля я стоял позади длинной цепи без умолку болтавших женщин, я слышал нескончаемые пересуды баб и девок, и так продолжалось с утра до вечера. Вечером разглагольствовал шеф, рассуждали дояры в коровнике, балагурили скотники при раздаче корма… Мне оставалось слушать, и в меня западало, как они говорили и что они говорили, какие у них были заботы и в чем заключались их проблемы».

Впечатления этих лет отлагались в памяти Фаллады и, несомненно, сказались впоследствии на том, что составило силу и своеобразие его повествовательного искусства. Дар предельно жизненного изображения характеров героев со всеми социальными и индивидуальными особенностями их поведения, их речи — все это Фаллада вынес из необычайно богатого опыта своей жизни, из пестрого многолюдства человеческих общений. Граничащее с галлюцинацией восприятие созданных писателем образов отмечали многие, а авторитетный критик из ГДР Макс Шредер писал: «Скупыми штрихами изображал он в своих романах бесконечную вереницу характеров, которые ни с кем другим не спутаешь. Они так прочно врезались в память читателя, что тот иногда невольно вздрагивал на улице и спрашивал себя: откуда я его знаю? Но это было лишь мгновенным воспоминанием об одном из персонажей Фаллады»^[3].

Этим редкостным искусством добиваться «эффекта подлинности» Фаллада владел в совершенстве. Его друг и попечитель в последние годы жизни Иоганнес Р. Бехер утверждал, что в смысле богатства и многообразия персонажей Фаллада «был, пожалуй, самым значительным среди всех нынешних немецких повествователей». Но тут же Бехер добавлял: «Как художник Фаллада не был мыслителем. Он едва ли вообще задумывался. Он всегда был полностью поглощен изобилием преследовавших его фигур… В этом смысле он не мог подняться ни над собой, ни над своими персонажами. Он не мог вести вперед ни себя, ни других»^[4].

В определении двух неотъемлемых свойств творческой индивидуальности Фаллады критики едины и несомненно правы. Истинные возможности таланта писателя и границы этих возможностей, дар пластического изображения человеческих характеров в окружающей их бытовой повседневности и одновременно ограниченность социально-аналитической мысли — и то и другое не могло не сказаться в романе «Крестьяне, бонзы и бомбы».

* * *

Итак, репортер Рудольф Дитцен пишет ежедневные отчеты о ходе процесса в Ноймюнстерском Земельном суде и на следующий день читает их в своей газете в искаженном до неузнаваемости виде. Так он убеждается в том, что правду, какой она ему представляется на основании судебного следствия, он никак не сможет предать гласности через листок, редактор которого стремится всячески угождать своим подписчикам и коммерческим рекламодателям и никогда не рискнет вступить в