в суходол. — Даби — рохля, в его руках скотина, как дохлая. Ну, а уж мы дадим им жару — в Констанцу хлеб отсюда тепленьким доставим.

Доко только рот разинул, услыхав про Констанцу, и весь задрожал. Только бы через границу перемахнуть, а там — другая страна, новая жизнь!..

Ночь, свежая и тихая, окутывала окрестности. Под прибрежными холмами едва угадывались сонные волны. Два огонька глядели на берег со шхуны, которая готовилась стать на якорь.

Когда конокрады пересекли суходол, вставший над темным морем месяц раздробился на волнах на тысячи кусков.

— Видишь его? — Рува дернул товарища за рукав. — Во-он там, под грушей, скотину стреножит.

Оба притаились в кустах, украдкой поглядывая на луга, простирающиеся до самой границы и уходящие за нее.

Извозчик, опустившись на колени, стреножил коня, затем мула, поднялся, снял с них недоуздки, высек огня и, закурив, зашагал по тропинке к морю.

— Давай! — Доко нетерпеливо выпрямился.

— Погоди! Не успеет месяц над лугами взойти, как мы уже перемахнем через границу. А там — или к огородникам, или острижем гривы и завтра сбудем скотинку на рынке в Констанце — чем мы не торговцы!

— Пока Даби вернется за ними, они уже в третьих руках будут! — радостным шепотом выпалил Доко и хлопнул товарища по плечу.

Месяц чуть осветил вершины холмов, в лугах было еще темно. Дружки молча спустились по склону. Подошли к пасущемуся коню. Тот с усилием переставил передние ноги, железные путы глухо зазвякали, и воры испуганно оглянулись… Затем Доко рывком схватил коня за гриву, а Рува растреножил его и швырнул путы в сторону.

— Размотай кушак, накинь ему на шею и садись!.. — И Рува кинулся к мулу.

Миг — и оба поскакали во всю прыть.

Широка ровная добруджанская степь, а в ночном полумраке кажется еще шире!

Разметав хвост, несется скоком запыхавшийся конь, следом изо всех сил перебирает ногами мул.

— «Держись, не бойся, ветру не догнать!» — говорит конь… — слышит Доко отрывистые слова Рувы. — А мул ему эдак дробненько: «Вот и не отстану, вот и не отстану!..»

— Ладно, ладно, — перебил его Доко. — Сейчас коли не напоремся, тогда уж…

Поодаль во тьме показался домик пограничной заставы. Конокрады свернули в сторону и, припав к шеям животных, молча поскакали к границе. Задыхаясь от волнения, поравнялись они с заставой. Вдруг Рува ударил пятками по бокам своего мула, вслед за ним рванулся вперед конь Доко, и беглецы понеслись по румынской земле. Лишь светящееся окошко на заставе, словно недреманное око, глядело им вослед, пока тени их не растаяли в ночной тьме.

Перевод В. Арсеньева.

ДЕД МАТЕЙ

Дед Матей поднимается по широкой белокаменной лестнице, и топот его шагов гулко отдается в безлюдном здании дирекции. Среди рассыльных он самый старый; нет у него ни роду, ни племени, старик прижился в дирекции, тут он и ночует в каморке под лестницей. В праздник, когда другие посыльные расходятся по домам, он остается за сторожа, а заодно проветривает канцелярии.

Дед Матей так свыкся с заведенным распорядком, что с утра пораньше ноги сами несут его из комнаты в комнату окна открывать. Помещения все темные, тесные, насквозь пропахшие табаком и по́том. Только две нижние комнаты, где сидит начальство, попросторней; потолки в них высокие, а от умывальников тянет запахом дорогого мыла. Их он проветривает напоследок; еще прежний начальник наказывал повыждать, пока рассеется туман и выглянет солнышко. Стоит старику подойти к дверям этих комнат, как его сонливость будто рукой снимает. Легонько нажав на ручку, он опасливо приоткрывает дверь, протискивается внутрь и, хотя в неприсутственные дни здесь никого не бывает, старается ступать по ковру осторожно. Окинет взглядом широкий письменный стол и кушетку, по старой привычке оправит синюю куртку и только потом пройдет к окну.

До самого обеда, что бы он ни делал, — старик непременно раз-другой заглянет в эти кабинеты.

В послеобеденные часы дед Матей вновь пускается в обход — окна закрывать. Подойдет к кабинетам начальников, заглянет в двери, постоит, поразмыслит малость, — нет, еще не время… Тяжело ступая, побредет к белокаменной лестнице.

Года три-четыре тому назад дед Матей поднимался аж до третьего этажа, не держась за перила. Но в прошлом году занемог, и с тех пор ноги перестали слушаться: ступит на одну и будто выжидает, пока глухой шум прокатится по зданию, чтобы поднять другую. Со второго этажа лестница уже не каменная, а деревянная, крутая и гораздо уже. Старый рассыльный с трудом добирается до площадки. Здесь на подоконнике у него целый цветник: два глиняных горшка с геранью, еще два с мятой, один с гвоздикой и парой кустиков настурции. Зимой он их держит в тепле по эту сторону окна, а летом выставляет наружу, загородив частоколом из дощечек. В праздник ему доставляет удовольствие сидеть на табуретке напротив и подолгу смотреть на цветы. Он вспоминает цветник перед отцовским домом в Водене.

Много воды утекло с тех пор, как он покинул родное гнездо; многое забылось, стерлось в памяти, а вот цветы те не померкли. Как живые стоят перед глазами: каменная стена за навесом сплошь поросла дикой геранью. А за повалившейся оградой двумя рядами цвели кусты чайной розы. Сквозь зелень дикой герани продирался говорливый ручеек, наполняя двор неумолчным журчаньем. Мать в шутку прозвала его болтливым свекром.

— Только и знает день-деньской бормотать, — скажет, бывало. — Чуть утихомирится и опять пошел болтать всякий вздор… Коли делать нечего — послушай.

Отец с матерью прожили свой век на отшибе, так и не взяв в толк, что тихое журчание воды скрашивает их будни. Им и невдомек было, до чего тошно коротать дни в одиночестве, взаперти в эдаком пустынном домище… В комнатах, на лестнице — кругом тишина, только изредка падают капли в трубах парового отопления. Дзинь-кап, кап-дзинь. Тут не то что по ручью истомишься — хилому цветочку на подоконнике будешь рад-радешенек…

Дед Матей поднимает глаза и смотрит на двор, в высокое светлое небо, раскинувшееся далеко-далеко над Витошей, над Лозенской грядой. Мягкое апрельское солнце поблескивает на кровлях, отсвечивает в окнах домов, вереницей спускающихся вниз.

Улочка тихая, живут на ней все больше торговцы да разные важные особы. В эту пору в домах никого нет, господа отправились на прогулку. Служанки, одетые по-праздничному, редко какая без белого передника, повыходили за калитки. Вон из-за угла вышли двое вестовых и остановились около кучки прислуг. Один в фуражке набекрень, с лихо закрученными усиками, сразу видать, разбитной малый. Не успел подойти и сразу, видно, ввернул