золотится на солнце сухой листок. Земля всюду покрыта слоем опавшей листвы, все вокруг пусто и мертво.
Цветан шел, рассеянно глядя по сторонам. Незаметно поднялся на пригорок. Сквозь редкие деревья сиял небесный простор. Так бы и шел в эту ясную даль, днем и ночью, без отдыха… Шагал и слушал шорох сухих листьев под ногами, никого не встречая, ни на кого не глядя…
Только юноша поднял голову, чтобы получше разглядеть уходящую вдаль дорогу, как кто-то показался из-за деревьев. По дороге навстречу шел лесник с ружьем через плечо Оборванный, молчаливый, он походил на линяющего волка, что покинул весной свое логово… Цветану не хотелось ни с кем встречаться. От дороги отходила узкая тропинка — он свернул на нее и быстро зашагал к ближнему краю леса, на опушке которого чернели скалы, нависшие над глубокой котловиной. Давно, когда он и соседка были еще детьми, они пасли здесь коз и не раз взбирались на эти скалы в поисках райского корня. С той поры он не был здесь, среди поросших мхом и лишайником утесов. Он взглянул на окруженную со всех сторон лесистыми кряжами котловину, на дне которой зеленела замшелая плитняковая кровля заброшенной мельницы.
Стоя на самой кромке обрыва, Цветан долго разглядывал знакомые места. Возвращаться назад не хотелось, дороги вперед не было, глубокая пропасть зияла перед ним. Отвернувшись, он перевел взгляд на утесы, уступами громоздившиеся над тропинкой, на сухой папоротник между ними, глаза его вдруг загорелись.
Два подснежника, как две жемчужины, белели, склонившись друг к другу головками, на вершине одного из утесов… Юноша, проворно карабкаясь по камням, взобрался на утес, сорвал оба цветка и помчался с ними через лес с таким видом, будто нес в руке не подснежники, а разрыв-траву, в поисках которой обошел горы и долы.
Лес кончился, и Цветан быстро зашагал по дороге к деревне, заткнув подснежники за ухо. В теплый весенний полдень никому не сиделось под крышей, шумно было на улицах. По-праздничному разодетые женщины, греясь на солнышке, поджидали своих мужей к обеду.
— Эй, Цветан, никак подснежников нарвал… — окликнула его женщина с первого же порога, и всю дорогу к дому его осыпали вопросами:
— Где ты их нашел?
— Зачем за ухо заткнул?
— Чтоб вам жмуриться — а мне глядеть! — ответил, наконец, он, подходя к дому.
Не успел он подойти к своим воротам, как в окошке напротив показалась соседка — лицо белее снега, глаза сияют.
— За подснежниками ходил, Цветан? Подари мне цветочек… — остановила она юношу. Тот молча протянул ей подснежник, и ему показалось, что такой пригожей, такой славной он ее ни разу еще не видел.
Весь день при взгляде на подснежник ему мерещилась ее улыбка; вечером перед сном он долго любовался цветком, а ночью ему приснилась краса-девица — к слову сказать, проснувшись, он не стал рыться в соннике…
Перевод В. Арсеньева.
ПЕТКО Ю. ТОДОРОВ (1879—1916) — болгарский писатель. Автор сборника рассказов «Идиллии» (1908), драматических произведений: «Строители» (1902), «Страхил — страшный гайдук» (1905), «Первые» (1907), «Свадьба змея» (1910) и др.
III. В ЦЕРКВИ ОТЗВОНИЛИ
Пробили последние удары в клепало, и отрывистые, мерные звуки затихли над жавшимися друг к другу домиками церковной слободки. Из небольшой постройки, принадлежащей женскому монастырю, вышла монахиня, мать Магдалина, и, опираясь на посошок, доплелась через церковный двор по дорожке, над которой перекрещивались голые ветки акаций. В глубине двора открылись тяжелые двери церкви, и во мраке замерцали огоньки лампад. Дед Христо, сидевший на порожке, закутавшись в длинный тулуп, повернулся лицом к церкви, перекрестился и вновь уставился на улицу неподвижным взглядом. Показавшаяся на побеленном крыльце домишки по ту стороны узкой улицы бабка Гана, согнув непослушные колени, уселась против соседа. — Отзвонили в церкви-то… Вот и еще один день миновал, Христо, — произнесла она со вздохом облегчения, словно ей удалось уплатить кому-то часть старого долга. — Дни за днями уходят, Гана, их силком не удержишь, — ответил как бы самому себе старик. — То-то и оно, не успеешь оглянуться, глядишь — а годы ушли своим чередом. — И годы ушли, и люди вместе с ними. В сочельник, когда запели в церкви «Рождество твое», оглянулся я, а кресла-то позади пусты… Не то, что в прежние годы: стоят, бывало, седобородые старцы, каждый у своего кресла, благочестивые, набожные, — по ним каждый свое место может узнать… — Этак вот и у перца осенью одни вершки остаются, а корешки-то высохли, так-то, Христо! — Порою припомнишь тех людей, годы те припомнишь и думаешь — было все это или не было? Прошлой ночью до самого свету сон меня не брал! Да что ж это такое, думаю, чего я тревожусь, покою себе не даю? Все равно ведь и умерших не воскресишь и прошлого не воротишь… В церкви потушили лампады, вечерним холодом повеяло от акаций, и мать Магдалина, опираясь на посошок, поплелась через церковный двор к себе. — Подснежничков нарвала, матушка? — остановил ее голос бабки Ганы. Монахиня подняла голову и показала старухе букетик. — Подснежничков, Гана. С могилки учительницы — веночком они там расцвели. Мать Евлампия сна лишилась. Остались мы тут с ней вдвоем — я, как видишь, еще шевелюсь, а Евлампия с места двинуться не может, и сон ее не берет. Отнесу ей подснежники, пусть положит под подушку — авось, уснет и меня будить не станет. — Дай-ка и мне парочку, Магдалина! — попросил дед Христо, протянув жилистую руку. Бабку Гану пробрал вечерний холод, и она, взявшись руками за колени, заставила себя подняться. Дед Христо сказал, глядя на цветы: — Детишкам они на радость и веселье, молодым — для уговору и вместо сонника, а на нас, стариков, дрему наводят… Дай-ка и я под подушку себе положу их… — На нас, стариков, дрему наводят, — повторила за ним бабка Гана, и сосед с соседкой разошлись по домам. Мать Магдалина молча пересекла церковный двор, прошла к себе через калитку, и та, увлекаемая тяжелой гирей, со стуком захлопнулась за ней. Немного погодя ночной сторож зажег перед церковью фонарь, и на низкие, сбившиеся в кучу домики, на опустевшую улицу опустилась легкокрылая весенняя ночь.Перевод В. Арсеньева.
