словечко — вся компания так и прыснула со смеху… А служанки-то хороши, вертеться горазды, поди, у хозяек повадкам научились. Вон хотя бы та, постарше других, что ухватилась за щеколду, — ишь как жеманится, хихикает, на вестового глядя. А ее подружки только то и делают, что платочки мнут в карманах белых фартучков…

— Пока господа в парке забавляются, прислуга — шасть из дома. Известное дело: кошки со двора, мышам раздолье. Кто как может душу отводит, — сам с собой рассуждает дед Матей, продолжая глядеть в окно. На улице одни только вестовые да служанки. Их хлебом не корми, дай язык почесать да зубы поскалить… И о чем только можно столько болтать? Вон из двери выскочила молодая особа, на ходу поправила черную юбку и быстро-быстро засеменила вниз по улице. Ишь, торопится. Замешкалась, видать, и хочет хоть к концу гулянья в парк поспеть.

Солнце садится. На дома ложится тень, за сосняком и семинарией гаснут последние лучи. Небосвод над Витошей раздвигается. Над Лозенским взгорьем тянется длинная бледно-зеленая полоса. Громыхая по булыжникам мостовой, подкатывает фургон, возница подает одной из служанок два каравая и катит дальше. За хлебопеком на улице показывается оборванный разносчик молока с коромыслом на плечах, певуче затягивает: «Простокваша-а!» Под его заунывное пенье народ расходится по домам: кто несет булку, кто миску простокваши. Улица затихает. Не слышно ни шагов прохожих, ни скрипа калитки… «Вот так бывало в Водене, — вспоминает старый рассыльный. — Воскресным днем перед началом вечерни или когда покойника унесут на погост все кругом до самих сумерек замирало, и даже ребятня, бывало, присмиреет, нос показать на улицу не смеет»… Дед Матей огляделся по сторонам, ища, на чем бы остановить взгляд… Потом склонился над пожухлыми цветами, понюхал листья герани: сочные и пахучие летом, они за зиму стали сухие, как бумага, а запах еле уловим. Вечер дохнул весеннею печалью; откуда-то с невидимых высот донеслось покрякивание диких уток. Прекрасно васильковое поднебесье и утиный клекот, точно благостная весть! Что-то умильное, давно забытое наполнило душу старика. Но что, никак не вспомнить. Он хмурится, морщит брови, — нет, запамятовал…

Дзинь-кап, кап-дзинь… Так ему тоскливо и горько у окна… Безвольно опустив руки, не в силах подняться, дед Матей сидит, будто чего-то дожидаясь…

Вдруг старик насторожился — со стороны парка ему почудился неясный шум. Тут рама оконная хлопнет, там дверь на балкон с треском распахнется: это прислуга поспешно убиралась к приходу хозяев. Немного погодя на улицу хлынул разноголосый гомон. Вот показалась дородная дама в черном. «Видная собой, ничего не скажешь, — дед Матей силится получше разглядеть ее из-за цветочных горшков. — Ишь, выступает павой». За нею две девицы еле поспевают. Вырядились по-летнему, а теперь дрожат, небось, от холода да зонтики покрепче в руках сжимают. Сошли с тротуара, собрались было дорогу перейти, а наперерез откуда ни возьмись молодцеватый офицер. Девицы захихикали, сабля звякнула по тесаному камню… — Старого рассыльного так и подмывало встать: вечерняя улица ожила, засуетилась, почернела от народа. Вон муж с женой идут — не чуют под собою ног на радостях. А там, видать, почтенные родители дочку гулять возили, а теперь чин чином ведут домой. Суетливому старичку невтерпеж плестись сзади — он их обгоняет и быстро-быстро семенит впереди — знать и его весна подмолодила… Ах, шалопаи! Ишь, чего надумали: какие-то проказники длинной вереницей улицу перегородили, тросточками машут, гогочут… Вот уличные фонари. Праздничный шум, гам, веселье заполнили улицу.

Лицо деда Матея засветилось тихой радостью, как в детстве в пасхальный день. Случалось, прихворнет или оставят дом стеречь и в церковь не возьмут. Он помнит, как ему бывало тоскливо, муторно — ну, прямо места не находит и слоняется, как неприкаянный. Еле-еле дождется, пока хлопнет дверь, вернутся отец с матерью, принесут из церкви святого огня, и он кинется зажигать свечи. А когда они вспыхнут и все в доме заблестит, мать скажет: «Христос воскрес, сынок»…

Старый рассыльный с трудом приподнимается на неверных ногах и медленно бредет закрыть окна в комнатах начальников.

Перевод Р. Бранц.

МОЛЬБА

Так уж, видно, на роду было написано золотой Злате, чтоб сложила она песню про Страхила-воеводу, перелив в нее слово по слову свою молодость и силу. Кто в тот вечер был на посиделках, никогда не позабудет песни той, что вырвалась из сердца, и замолкли вдруг шутки-прибаутки. Взмыла песня над селом примолкшим, дремлющим под тяжестью забот, понеслась к громаде темных гор — им одним на этом свете песни вольные по нраву… Вот тогда-то, верно, и поведала Злата неразлучной подруге, что когда она глаза закрыла и вполголоса завела песню, то самого Страхила увидала — как бежит он по глубокому ущелью, шнур на постоле затягивает. Увидала — и всем сердцем прикипела.

Алая роза от первого мороза никнет, девичья краса от первой любви вянет. Мать Златы к ворожеям ходила, братья у знахарей пороги обивали — не помогли ни наговоры, ни гаданья, не помогло приворотное зелье… Погасли Златины ясные очи, померк на щеках румянец, голос, славный на все подолье, заглох, пропал.

Бабка Анна, было время, говаривала: «У кого есть парень, пусть немедля женит, у кого есть дочь-невеста, пусть выдает замуж. Не то заневестится золотая Злата — отобьет всех женихов у девок. Пока Злата ходит в невестах, не бывать в селе ни свадьбам, ни помолвкам». Злата еще белый платок с кистями на голову не повязала, а уж от парней отбою нет. Ни один молодец, на добром коне с водопою едучи, не объедет Златина двора, всякому охота послушать ее песни. На гулянье еще Злату не пускали, а уж женихи за ней чередой ходили. Чуть пришла парню пора искать невесту, он перво-наперво в ее ворота стучится, счастья пытает… Только братья Златы не дремали, каждому, кто свататься дерзнул, досталось на орехи, до сих пор обходят Златин дом сторонкой!.. А как вскинет бывало Злата коромысло гнутое на плечи да пойдет за водою ключевою — солнце ясное бег свой унимает, не торопится зайти за гору, хочет наглядеться на ее красу, что сияет ярче звездочки вечерней. Всех до одного парней в округе Злата с ума-разума свела. Только в те лихие времена далеко не каждый бы осмелился в жены взять красавицу такую.

Не строй палат высоких, не бери жены пригожей — лучше не иметь дела с турком. Так гласит старая мудрость, старики твердят ее непрестанно, молодые слушают — на ус мотают.

Злате ж никто не был люб, никому она не дозволяла из своего ведра воды напиться, не давала выдернуть из кос цветок. Она ждала