один. А здесь уже четверо ждали: степенный Караваев с Максимом Шигаевым и Зарубин-Чика с молодым разбитным Тимохой Мясниковым.

К ночи переправили они высокого гостя на хутор Кожевниковых, что на Малом Чагане, в тридцати пяти верстах от городка Яика. А там объявились новые сподвижники.

Пугачев распорядился купить одежду приличную, подушку на седло, намет богатый вместо потника — три рубля денег ссудил на это. А еще велел сыскать все же грамотея, да про знамя помянул — святое дело следует обнаряживать потребным образом. Казаки пообещали все исполнить.

Через день Зарубин-Чика привез казацкое знамя, сказал:

— Бывало оно в походах не единожды, а когда мы летось против Траубенберга вышли, не отдал я его атаману, сберег, теперь нам и сгодится.

Пугачев уже знал, что тридцатишестилетний Иван, сын Никифора, прозвищем Чика — племяш одного из предводителей прошлогоднего яицкого бунта. И дома он тогда не отсиживался, за что угодил под стражу да бежал в степь и скрывался на Узенях в землянках. Что-то схожее со своей судьбой нашел Емельян в этой истории Чики, казака статного, сметливого, черного, как грек, въедливого и резвого. И приветил его, похвалил за знамя, только спросил:

— А еще не найдем?

— Коль надо, и еще будет, — ответил Зарубин.

А через неделю с Яика прискакал рыжий хозяин хутора Андрей Кожевников — конь в мыле, сам встрепанный, суматошно сообщил:

— Караваева схватили! Сыскная команда готовится вас ловить.

Нимало не мешкая, Пугачев с Зарубиным и Тимохой Мясниковым ускакали на Коноваловский хутор, переночевали там. А утром, взяв хлеба, мяса да круп котел, отъехали еще подале — на речку Усиху, где прямо на берегу и растянули палатку под высоким деревом, с которого удобно наблюдать за всей округой.

Мясников подался назад в разведку и вскорости привез вести: сыскная команда осталась несолоно хлебавши, но разгласка по всем форпостам пошла о царе-батюшке — де, живет он где-то близко скрытным образом. И ждут его теперь все казаки непослушной стороны с превеликим нетерпением.

Пугачев и сам это почувствовал: стали охочие сами собой стекаться на Усиху — к тем, что прежде были, добавились казаки с Яика и «трухменской» народности люди: татарин Баранка, калмык Малаев, Идорка Байменов с сыном Болтаем.

Знамя одного из пугачевских отрядов.

Иван Харчев привез еще четыре казацких стяга. Пугачев разодрал один пополам:

— Так делите! Нам много треба.

Нарочно такую уверенность выказал перед всеми, будто непременно станет у них несметная рать.

Была на нем уже новая одежда — набойчатая рубаха, пестрый халат, красные козловые сапоги. И стояли рядом казаки — старики и середовичи-бородачи, а среди них и вовсе один отрок в ранней поре жизни, лицом по-девичьи свежий, с льняными кудрями, голубоглазый Ванюшка Почиталин, сын Якова. Прислал яицкий казак своего сына к «царю» в услужение с дорогими подарками — зеленый зипун с золотыми позументами, шелковый кушак, мерлушковая шапка-трухменка с бархатным верхом.

Но лучшим подарком оказалось то, что Иван Почиталин был обучен русской грамоте.

— Гарно! — обрадовался Пугачев. — Будешь у меня писчиком. Зараз и сочиняй именной указ, чем казаки будут мной жалованы.

Не уставал он в эти дни говорить о щедрости своей «царской», о милостях, которыми осыплет казачье войско, да и всех, кто приклонится к «его императорскому величеству». С настороженным вниманием приглядывался к каждому новому человеку, едва появлялся тот в приречном их таборе, спешил убедить в надежности затеянного предприятия. Вечерами у костра, перед палаткой, повторно вел «прояснительные» речи про себя:

— Такое обо мне разглашение, детушки, якобы помер я, но сие ложно…

Свыше десяти лет минуло с тех пор, как при дворцовой смуте в Петербурге убили императора Петра Федоровича. Воцарилась тогда его жена Екатерина. Начала она издавать законы, которыми делала дворянам всякие послабления. И укрепился народ в мысли, будто потому дворяне и убили царя, что был он для народа хороший. Процарствовал он всего полгода и никакого облегчения забитым холопам не сделал, но казалось им, что, если б остался царем Петр, было бы в жизни все по-другому. И думали о нем как о спасителе, верили, что живой он, ждали его возвращения. Не случайно же за десять лет после смерти императора в разных местах России объявлялись пять Петров Федоровичей — самозванцев!..

Вот и Пугачев, в выдумке для всех желательной утверждаясь, с каждым разом все красочнее фантазировал про судьбину свою царскую:

— Когда я, детушки, плыл из Петербурга в Кронштадт, то приказали за мной смотрение офицеру Маслову, а он меня возьми да выпусти, а на мое место другого посадил. С коего времени я и странствовал. И увидел, что не имеет народ в России никакой подпоры и терпит обиды страшные.

— Терпим, батюшка, терпим, — соглашались казаки. — Старшины у нас новые чины вводят, легионы делают, детей в солдаты хотят, а нам бороды брить.

— И завсегда так бывает, ежели настоящего пастыря нет, — вразумлял Пугачев. — Вот и не покиньте меня, держитесь за мою правую полу. В писании мне еще год писано не являться, — говорил он, прищуриваясь (всякий раз так глаза косил, ежели на хитрость шел), — да принужден я был ныне явиться, для того, коль вас не увижу, так всех погубят. А от меня не отстанете, люди будете.

И рисовал им, что наперед намечает:

— На Москву пойду, жену неверную Катьку в монастырь сошлю, а на престол сяду, стараться буду, чтоб все порядочно было, чтоб народ не отягощен был. От дворян деревни лучше отнять. Вас же, казаков яицких, буду жаловать всякой вольностью и деньгами.

Верили или не верили казаки, что перед ними законный царь? Сомнений вслух не проявляли, однако и почета, государю достойного, в первое время не оказывали. Осторожничали.

А Пугачев меж тем каждое слово свое тоже взвешивал. И как один из недоверчивых спросил: отколе знаки-то государские берутся — от роду на теле отпечатаны или потом ставятся? — усмотрел Емельян для себя трудность в ответе и почел за лучшее разгневаться. Сдвинул грозно брови и прикрикнул, топнув ногой:

— Раб ты мой, а пытать осмелился? Это я у тебя волен спрашивать, а ты ответствуй покорно.

Притихли все, кто рядом находился, — в смущении ли, в страхе ли перед властностью монаршей? А Пугачев и в том свою силу почуял: твердый характер являть надобно.

Но быстро сменил гнев на милость, засмеялся:

— Так-то, детушки, и решим. Я у вас теперь орел пеший, а вы подправьте сизому орлу крылья.

И все зашевелились, загудели,