Георгий Иванович Чулков Сочинения Том 2. Рассказы. Книга 2

Весенний Разлив

I

Когда Соня Каурина вышла на крыльцо, была еще ночь, но все вокруг сияло, как днем. Казалось, что земля, дом, сараи и низкие зарывшиеся в земле строения, где промывали золото, – все сделано из мела. И было непонятно, откуда течет этот сияющий поток, небесная белизна.

Было влажно по-весеннему. И Соне Кауриной было приятно и жутко вдыхать белую ночь.

– Ой, боюсь, барышня, ой, боюсь, – бормотала Марфуша, которая тащила Сонин маленький чемодан и подушку в пледе.

– Не бойся, Марфуша… Но где же Степан?

– За сараем, барышня.

Степан и лошади, побелевшие от весеннего сияния, казались необыкновенными, таинственными. И влажные речные вздохи казались живыми, и сама река представлялась животным, которое выползло откуда-то из древних недр и вот теперь томится во влажной весне.

Лошади беспокойно пофыркивали, и Степан тревожно ходил вокруг них.

– Так что барышня, поедем, – сказал Степан, как бы удивляясь, что ехать все-таки придется.

– Поедем. А разве нельзя?

– Сами знаете: разлив… Да и ночью ехать неладно… по этаким местам. Наших лошадей за десять верст узнают. Эге, скажут, приисковые зажаривают. Я уж, барышня, колокольца подвязал.

– Степан, голубчик… Не бойся: ничего худого не будет. Доедем как-нибудь до Зеленого Перевала, а там я лошадей найму.

Степану стало стыдно:

– Мне что ж. Бог милостив.

Степан забрался на козлы и тронул вожжи. Лошади вздрогнули и не сразу, недружно взяли рысь: их пугали белая ночь и тревога Степана, которую они чувствовали так же, как и Соня Каурина.

– Прощай, Марфуша.

Соне захотелось перекреститься и было стыдно почему-то, а потом стало стыдно стыда своего, и она высвободила руку из-под пледа, которым закуталась, и широко перекрестилась.

От белого ночного колдовства все на пути становилось прозрачным, неестественным и значительным. Когда скрылись приисковые строения и по сторонам заузорился мелкий ельник и обнаженный березняк, на сердце стало еще тревожнее: казалось, что сейчас на повороте выйдут неизвестные люди и спросят:

– А куда едет Соня Каурина?

Неизвестные люди уверенно скажут, что белая ночь принадлежит им – и весна тоже им. Пусть барышня сидит дома с отцом, на проклятых, на дьяволовых приисках, а здесь их владение.

– Ночь принадлежит нам, – говорят сурово бродяги, – вернись к отцу твоему, Софья, – или мы убьем тебя.

– За что же вы хотите убить меня? – бредит Соня.

– А за что Каурин, отец твой, убивает нас? Не он ли потребовал из Иркутска казаков? Не он ли из года в год сосет руду из нашей земли, спаивая нас зеленой водкой, одурманивая нас своим хозяйским криком?

– То – отец. А я-то при чем?

– Яблочко от яблони недалеко падает.

«Я, кажется, брежу», – с трудом сообразила Соня, кутаясь в плед, и со страхом поглядела на спину Степана, как будто уже незнакомую.

– Где мы едем? – спросила Соня, не узнавая собственного голоса.

– По Салтыковской Пустоши, – ответил Степан, в тон ей, чужим голосом.

Слышно было, как где-то неподалеку вздыхает река – тяжело, грустно. И ледяной хруст слышался порой, должно быть, дробился нетвердый, весенний, ноздреватый лед и рушился в воду.

А что делалось в небе. Раскинулись далеко серебряные намокшие сети, подвешенные к звездам, и чьи-то огромные белые крылья веяли над сединою земли.

Лошади пугливо бежали, тройка шла не раскидисто, как при веселом дневном свете, а сбившись в кучу, пристяжные робко жались к оглоблям коренника.

Теперь Соня Каурина уже не думала ни об отце своем, которого она тайно бросила, ни о женихе, который ожидал ее. Соне казалось, что конца не будет этому весеннему томлению, этой тревожной ночи: так будет она, Соня, ехать на тройке в серебряном тумане, как в белой сказке, – и вечно в сердце будет предчувствие недоброго.

II

– Вот и Зеленый Перевал, – сказал Степан.

На косогоре дымилась большая изба; слышен был сиплый ночной лай.

Соня торопливо вылезла из телеги и пошла на крыльцо.

Она постучала, и кто-то крикнул изнутри:

– Не заперто. Кого Бог несет?

Соня толкнула дверь и вошла в горницу.

– Мне лошадей надо, – сказала она опять не своим голосом, как будто ночь изменила в ней все, и она не смеет говорить так, как раньше.

– Лошадей нету. В разгоне, – сказал высокий курчавый мужик с хитрыми глазами.

– Я – хозяин, – пояснил он, – пожалуйте подождать.

За столом сидело двое, кроме хозяина: благообразный седой старик и какой-то неопределенного вида и возраста человек в синей венгерке. Со стариком хозяин, видимо, был мало знаком, а другого гостя хорошо знал и называл ласково Васей.

– Выпьем, Вася, еще по чарочке.

Когда Соня Каурина вошла в горницу, тот, кого хозяин называл Васей, слегка привстал и поклонился.

– Мне лошадей надо, – жалобно повторила Соня, озираясь.

Хозяин сделал вид, что не слышит, и громко крикнул:

– Олимпиада! Самовар.

На пороге показалась чернобровая красавица, в сарафане, с грудью, высоко подвязанной.

– Вы с приисков будете? – спросил старик шепотливо, поблескивая глазами.

– Да. С приисков, – неохотно призналась Соня.

Она села на лавку, с тоской поглядывая на хозяина.

– Я тебе верно говорю, – сказал он, обращаясь к Васе, – куй железо, пока горячо.

– Твоими бы устами, да мед пить.

– Олимпиада! Верно я говорю? Такому молодцу и овраги – путь.

– Однако.

– Эх вы, сибиряки. Заладили «однако», а что сие значит, сам черт не разберет.

– Зачем черта поминать, – сказал старик укоризненно. – Черное слово всегда на худой конец.

От непонятного разговора и духоты у Сони закружилась голова и она невольно прилегла на лавку.

– Барышня больна мало-мало, – сказал старик, – вы бы, хозяюшка, дали ей что-нибудь под голову.

– Однако, – сказала Олимпиада уже на другой лад, и было видно, что она придает этому слову теперь совсем другое значение.

– Я, право, ничего, – сказала Соня, – это пройдет. Это так.

– Через часок мы едем, – сказал Вася, поглядывая на Соню Каурину, – ежели, барышня, хотите, садитесь к нам в тарантас. Довезем вас до Григорьевки.

– Благодарю вас.

Соню лихорадило и она уже плохо соображала, что надо делать, и все ей казалось фантастическим.

– Нет, друг любезный, – говорил хозяин, похлопывая Васю по плечу, – другого такого хвата во всем округе не сыскать. Я бы тебя с Олимпиадою в одной избе ночевать не оставил.

Олимпиада громко засмеялась:

– Что я девка, что ли? У меня у самой соображение есть.

В разговор вмешался старик:

– Смотрю я на вас, господа почтенные, и диву даюсь. Все-то вы шутите, все балагурите. Но невесело ваше веселье. Почему так?

– Ты