Поживешь у нас пока, пристрою тебя учетчицей на складе, все-таки пиво я варю хорошее, а они тут до него не дураки… и в школу с Марженкой моей походишь, а нет, так хоть учебники ее почитаешь, ты девка разумная, глядишь, через полгода уже и лопотать будешь, язык у них нехитрый, раз уж я тут как заправский дон Хорхе болтаю, и ты сумеешь… А там, может, замуж тебя отдадим, или еще как жизнь устроится… ну, не реви, не реви, а то и реви, вода дело такое, как пришла, так и уйдет…

Поднимается из кресла и выходит, и по пути бормочет себе под нос: «Ишь ты… танки…»

Радио

В студии неяркий свет, пахнет деревом, пластиком, немного озоном и горячим металлом. Микрофон свисает со штанги, как звезда. И мерцает в полутьме, как звезда. «С вами радио „Эль Хирасоль“…»

Лампочка на длинной ножке освещает часть пульта, листки с текстом, но человеку у микрофона сейчас не надо смотреть в текст. Он закрыл глаза, он читает по памяти.

Кто его слушает? Кто не спит ранним утром — молодые матери, старики, рабочие в порту, больные, которым неймется в этот час? У кого есть радиоприемник, время, бессонница, кто вращает ручку, чтобы услышать его голос?

Он не знает наверняка. Он просто говорит наизусть.

В городе замирает ночная жизнь. Повара и охранники, официанты и танцовщицы выходят в бледный рассвет. Вот идут трое парней и девушка, похожая на мальчика, у одного из компании — долговязого и стремительного в движениях — радиоприемник висит через плечо. Музыки не хочется после целой ночи грохота и рока, новостей еще нет, и вдруг — голос. Негромкий, медленно отпускающий слова в наступающий день. Долговязый замирает. Компания обгоняет его, машет, окликает, он отмахивается — стоит и слушает с удивленной улыбкой на лице.

Радиостанция невелика, слышно ее только в пределах видимости. Но бухта уже близко, уже видны знакомые рыжие холмы. Корабль возвращается домой, вахтенный ловит шальной эфир. Прислушивается, погружаясь в воспоминания. Все хорошо. Скоро дом. Скоро берег.

Микрофон выключен, наушники сняты, можно выйти из кабинки. Симон улыбается звукорежиссеру, тот в ответ показывает большой палец. Странный парень этот Симон. Взять хоть это радио. Три часа эфира в сутки, рано утром и вечером — ни тебе спорта, ни рекламы, короткий выпуск новостей, а потом только музыка, немного юмора, иногда весьма едкого, стихи, какие-то консультации в прямом эфире — то врач, то юрист, то учительница что-то рассказывает…

Три минуты, пять, снова три — все идет по заранее рассчитанной сетке, радио «Подсолнух» встречает и провожает день.

Звукорежиссер прижимает чашечку наушника, и голос Луи Армстронга заполняет мир.

What a wonderful world.

Tangero loco^[2]

…Знаешь, танго — это не обязательно про сердце на разрыв, про соблазн или там про гибель. Танго нежное бывает, такое даже… со смехом, с шуточками, да и вообще простое бывает, даже семейное. Но я еще и маламбо танцевал. А это уже совсем другое дело. Там все такое, знаешь, ну, неприкрытое. Я когда в Байресе жил — увидел одного такого прямо на улице. Гитарист сидит, бренчит себе в два аккорда, а парень этот — он был сразу и как огонь, и как лед, и человек, и конь, и нож, и тот, кто с ножом… Я за ним пошел, приставал к нему, чтобы научил, обещал ему все, что пожелает, ну просто вообще все, только бы научил… Вот он надо мной смеялся… Я тогда даже еще испанского толком не знал, а они там считают, что нужно родиться в Аргентине, в пампе этой, а чужаку-де маламбо не дается, кишка тонка. Но я все-таки кое-чему научился, да. Не знаю, в чемпионате их этом, может, и не выступал бы, но все-таки выучился неплохо. Ну, потому я и «локо» — «чокнутый», потому что дух этот их свирепый, наверное, хорошо перенял. Такая у меня тогда была жизнь — веселая, горячая, счастливая — ничего не скажешь.

А потом я тебя встретил.

Помнишь?

Вспоминаешь хотя бы?

Не знаю, каким ветром тебя тогда в «Мальвы» занесло. Я сам там отирался только потому, что на мадам Фло фискалы наехали, вот она нам на целый месяц вольную дала — гуляйте, милые, только не прое. тесь вдрызг, вы мне в новом сезоне нужны живые и целые… ну вот я и гулял. А ну-ка, работаешь и так каждый день, кроме воскресенья и больших праздников, а еще же и просто жить хочется, и красивых вокруг полно, и все это — для тебя, потому что на сцене танго совсем не такое, как в городе где-нибудь. За деньги страсть изображать, — ну, за неплохие деньги, да — это одно. А когда парень или девушка нравятся, то и двигаешься по-другому… И все как-то… милее, что ли. Когда точно знаешь, что это просто для себя, просто потому, что жизнь такая классная, потому что они есть, и ты есть — сам по себе и для них, конечно, но по своей воле. Вот что важно — знать, что ты это все по своей воле делаешь.

Вот с тобой я точно знал — про себя, если уж на то пошло. Раз увидел — и попал. Ты ведь был такой… словно кругом вычерченный, вокруг темно, а ты сидишь на свету — и сам свет. И еще кое-что я тогда увидел сразу: как будто за тобой — стена. Есть такие люди убогие, геморройщики, всю жизнь перед собой стену толкают — защищаться, прятаться. Нет. Ты не прятался. Словно стена всегда за спиной — можно на шаг отойти, ну, на два, но дальше уже нет. Упереться можно, а вот отступать нельзя. И ничего ты с таким не сделаешь, ничем не отопрешь, если сам не захочет.

Но я