глазами.

— Придете десятого, — сказал доктор, — вас посмотрит заведующий отделением.

«У меня нет ничего плохого до десятого, — подумал Аникеев. — Да, десятого мне скажет что-нибудь другое другое лицо. Доктор Горячков не хочет это брать на себя. У меня отсрочка до десятого».

Он вышел наружу. Но уйти со Второй Березовой аллеи, уехать ему еще не хотелось. Что-то надо было запомнить, сказать, какие-то несказанные слова будто витали в воздухе, доносились к нему из эфира. Он сел на скамейку. Тотчас к нему подсел старичок, похожий на всех пациентов доктора Горячкова. Похожий на самого Аникеева. Быстро заговорил:

— Что они пункцию берут, это еще ничего не значит. Вот когда взрежут, кусок мяса из опухоли возьмут, гистологию сделают, тогда уже точно...

— Я знаю, — сказал Аникеев.

Старичок подхватился, слинял.

Аникеев сидел на скамейке. Курить не хотелось. Слова приходили в сознание из эфира, в ушах отдавался их звук. Аникеев складывал слова в строфы, утешался — словами:

После операции, когда Аникеев очухался от наркоза, свыкся с болью, с пропущенным сквозь него шлангом, баночками над головой, иглой в вене, капельницей, в палату пришел доктор Шершнев, в очках, спадающих с носа. Доктор Шершнев высоко держал нос, чтобы очки не спадали, но смотрел поверх очков, взглядом все повидавшего человека, безучастного ко всему. Он не говорил ничего лишнего, только самое необходимое. Аникееву сказал:

— Все позади. Остался живой. Было на критической грани.

Аникееву хотелось еще поразговаривать с доктором, но тот уже уходил.

— Опухоль большая была? — спросил Аникеев вдогонку.

— Большая, — сказал доктор Шершнев.

К Аникееву подошел сосед по палате, очень черный, небритый кавказский человек, спросил:

— Пить дать?

— Дай.

Сосед принес из-под крана пахнущей хлоркой воды. Аникеев не столько напился, сколько облился, но в пересохшем рту посвежело.

— Закурить у тебя не найдется? — попросил у соседа.

Сосед вставил ему в рот «Беломорину», поджег. Голова закружилась, в глазах поплыло. Но запах табачного дыми вернул ощущение жизни. В сознании радостно прошелестело: «Я остался живой. Я курю».

— Меня зовут Володя, — представился сосед по палате. — Я вообще-то из Дагестана. Живу в Питере.

Аникеев тоже представился.

Дагестанец Володя путано, но с одушевлением рассказал, сколько можно выкроить за день при продаже масла: при каждом взвешивании подложить бумажку — пять граммов, а то и десять. Это надо уметь. За день набегает...

Аникеев все еще лежал на операционном столе, под люстрами... Ему дали укол с наркозом, время остановилось, но люстры не погасли. Он не уснул, видел свет...

Дагестанец Володя рассказывал, как где-то на берегу Каспийского моря жарили шашлык из севрюги, а сазана заворачивали в фольгу, пекли под костром, под углями.

— Водку выльешь из поллитровки в поллитровую банку, выпьешь — и ловишь кайф.

Пришла красивая процедурная сестра Лариса, превосходно попала иглой в вену. Исколотый, с синяками в сгибах локтей, Аникеев обрадовался умелому Ларисиному уколу, как поцелую.

— Я сегодня первый день, неделю была в отпуске, — сказала Лариса.

— Вы съездили в Испанию? — закокетничал Аникеев.

Лариса заиграла красиво нарисованными глазами.

— Это при наших заработках? Я была в сорока километрах от города.

Сам не зная, с какой стати Аникеев спросил:

— А где?

— Во Мге.

— Там много комаров, — сказал Аникеев первое, что пришло на язык.

Красивая процедурная сестра Лариса посмотрела на него как на старого дурака. Что так и было: после операции Аникеев сдурел от счастья возвращения. Насовсем, с концами собрался — и вдруг вернулся.

Из капельницы по прозрачной трубочке в иглу, введенную Ларисой в венуАникеева, поступал физиологический раствор — 18000 рублей бутылка. Сперва с Аникеева взяли деньги, потом подсоединили к капельнице.

— Я в стройбате служил в Махачкале, — рассказывал дагестанец Володя. — Там свиную тушенку давали, я ни грамма не ел. Я — мусульманин. Я их посылал...

Володя посылал свиную тушенку в стройбате в Махачкале на те же самые три буквы, на которые посылали негожее им все народы бывшего Советского Союза.

После обеда к Володе пришла жена, вальяжная кавказская женщина, принесла литровую банку горохового супа, макарон с мясом, клюквенной воды. Володя поел в охотку, фырча и чавкая. Потом убежал на Крестовку удить рыбу. Принес кулек плотиц и пескарей. «Кошке на ужин». Где-то набрал сыроежек, подберезовиков, козляков. «Бабе отдам, пусть селянку заделает. Принесет, порубаю. Я вообще грибы жареные обожаю».

Вечером Володя читал толстую книгу, лежа в постели в заношенном синем, когда-то с проблеском, спорткостюме. Аникеев спросил:

— Какую книгу читаешь? Кто автор?

Володя не понял вопроса, сказал:

— Интересная книга. Добью, тебе дам. Почитай.

Название книги, фамилию автора на обложке он пропустил. Это его не касалось. Он читал ИНТЕРЕСНУЮ КНИГУ. Потому и читал, что интересно читать.

Назавтра Володя добил ИНТЕРЕСНУЮ КНИГУ, положил на тумбочку Аникееву. Это был Джек Лондон: «Морской волк» и «Белый клык». Аникеев погрузился в чтение. Джек Лондон отвлекал от боли и процедур, то есть захватывал — авантюрой, сюжетом, философией жизни, той силою жизнестойкости, — когда хочешь порой лапки кверху, сдавайся. Аникеев подумал, что лучшего чтения после операции и не сыщешь. Это было известно и дагестанцу Володе (хотя он и не знал, кто такой Джек Лондон), мусульманину, виртуозному матерщиннику и ловкому торгашу.

Доктор Шершнев относился к Володе ласково-покровительственно, и на обходе сказал:

— Когда пришел, говорил: яйца режьте — а теперь что же, передумал. Все, тебя можем завтра выписать. Еще раз к нам попадешься, смотри, отрежем.

Взвинченный, нервный, хамоватый Володя стал мягонький, тихий, попросил доктора:

— Не надо резать. Еще пригодятся. Выписывайте. Хватит здесь ошиваться. Моя баба ремонт начала делать в квартире. Надо помочь.

Назавтра Володя выписался.

Аникеев учился ходить и всему другому, стать тем, кем он был до операции. Да нет, теперь он