- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (133) »
Павлович, но медсестра скрылась. Дверь хлопнула так, что стекла зазвенели.
Все уже улеглись, когда в палату влетел — именно влетел — кто-то, на ходу срывая с себя сорочку. Еще движение — упали штаны. Еще одно — полетела на шкаф кепка. Дрыг-дрыг ногами — и туфли под стулом. Разглядеть его было невозможно: он вертелся, нагибался, вытягивался. Взгляд мой уловил загорелое молодое лицо, но я, должно быть, ошибся, потому что через миг блеснула лысая голова. Мельницей взлетали руки, ноги. И все время смешок:
— Ох, друзья-дружочки…
Я догадался, что это и есть Егорушка, о котором все спрашивали.
Грозная фигура Веры Ивановны возникла в дверях. Егорушка завертелся как волчок:
— Вер-Ван, Вер-Ван, я уже давно здесь! Я уже давно сплю!..
И схватив стакан с кефиром, метнулся на веранду. Даже мрачный Володя засмеялся.
— Ох, Егорушка! — Вера Ивановна вздохнула и выключила свет.
— Можете не смотреть на часы, — сказал Алексей Павлович. — Одиннадцать ноль-ноль… Наша Вера Ивановна и без радио слышит Кремлевские куранты.
Настала тишина. А через минуту у моей кровати возникла чья-то фигура.
— С приездом! — услышал я голос Егорушки. — Тумбочка на двоих. Мои вещи в верхней половине. — И с душевной щедростью добавил: — Хочешь, бери себе верхнюю…
— Спасибо. Мне и нижняя годится.
— Послушай, друг, — продолжал он. — У тебя вон лимончик, дай отрежу ломтик.
— Пожалуйста. Здесь и нож. Угощайтесь…
— Ох, Егорушка, — вполголоса проговорил Алексей Павлович. — Где твое «будьте добры»?.. И почему «дай», а не «дайте»?
— Верно! — охотно согласился Егорушка. — Разрешите, пожалуйста.
— Прошу, пожалуйста.
Егорушка с наслаждением сосал лимон.
— Спасибо, — это сказал Алексей Павлович.
— А и в самом деле! — засмеялся Егорушка. — Спасибо!
— Ох, и дождешься ты у меня когда-нибудь…
— Я сплю, я уже давно сплю! — Тень у постели исчезла.
Нетрудно было догадаться, что Егорушка не успел прочитать новые труды о культуре (или даже искусстве) общения и что ему не попалась на глаза с мягким юмором написанная чешская книжка «Школа вежливости». Но, несмотря на все, я улыбался. Ох, Егорушка…
Мне даже теплее стало, и я подумал, что после трудной ночи в поезде хорошо усну. А там посмотрим.
Я уже засыпал, когда кто-то закашлял. Потом послышался храп, негромкий, ритмический, можно даже сказать — мелодичный. Что ж, надо привыкать. Не к теще на вареники, лечиться приехал. К тому же это первая ночь, дальше будет легче. А главное — терпение. Высшая добродетель. То и дело я просыпался от чьего-то кашля. Потом сам, верно, будил других своим буханьем. Мне было страшно неловко. Я изо всех сил старался сдержаться, утыкался головой в подушку, но от этого становилось еще труднее дышать. После такого припадка я лежал обессиленный и прислушивался. Чье-то тяжелое астматическое дыхание доносилось с веранды. А где-то близко — мне показалось, что это Володя, — тоскливый вздох. Бормотал во сне Москалюк. Сперва он читал, из-под одеяла на страницу книги падал тонкий луч фонарика. Я еще подумал: и мне бы такой фонарик!.. А теперь ему снилось что-то, должно быть дурное. Долгая, долгая неспокойная ночь. А сколько еще будет таких ночей? С ума сойти можно… Нет, это выше моих сил. Завтра, ну пускай послезавтра потихоньку на автобус, на поезд… и айда домой. А еще лучше — поселиться у какого-нибудь рыбака у самого моря. Проснусь на рассвете и — босиком на берег. Над морем синяя мгла, песок холодноватый, но мягкий-мягкий! Тишина, простор, воздух прозрачный, где-то на самом горизонте видишь темные точки лодок. Плыву легко, свободно. Туда, к горизонту… Кто-то закашлял. Где она, эта рыбацкая хижина? Третья палата. Пневмоники. Тумбочка на двоих. Но я вспомнил, что все-таки пневмоник много лучше, чем тубик, и уснул — уже до утра.
Я уже засыпал, когда кто-то закашлял. Потом послышался храп, негромкий, ритмический, можно даже сказать — мелодичный. Что ж, надо привыкать. Не к теще на вареники, лечиться приехал. К тому же это первая ночь, дальше будет легче. А главное — терпение. Высшая добродетель. То и дело я просыпался от чьего-то кашля. Потом сам, верно, будил других своим буханьем. Мне было страшно неловко. Я изо всех сил старался сдержаться, утыкался головой в подушку, но от этого становилось еще труднее дышать. После такого припадка я лежал обессиленный и прислушивался. Чье-то тяжелое астматическое дыхание доносилось с веранды. А где-то близко — мне показалось, что это Володя, — тоскливый вздох. Бормотал во сне Москалюк. Сперва он читал, из-под одеяла на страницу книги падал тонкий луч фонарика. Я еще подумал: и мне бы такой фонарик!.. А теперь ему снилось что-то, должно быть дурное. Долгая, долгая неспокойная ночь. А сколько еще будет таких ночей? С ума сойти можно… Нет, это выше моих сил. Завтра, ну пускай послезавтра потихоньку на автобус, на поезд… и айда домой. А еще лучше — поселиться у какого-нибудь рыбака у самого моря. Проснусь на рассвете и — босиком на берег. Над морем синяя мгла, песок холодноватый, но мягкий-мягкий! Тишина, простор, воздух прозрачный, где-то на самом горизонте видишь темные точки лодок. Плыву легко, свободно. Туда, к горизонту… Кто-то закашлял. Где она, эта рыбацкая хижина? Третья палата. Пневмоники. Тумбочка на двоих. Но я вспомнил, что все-таки пневмоник много лучше, чем тубик, и уснул — уже до утра.
2
Ровно в семь медсестра, уже другая, раздала термометры. Потом записала температуру. И сразу же в палате завертелась карусель. Четверо с веранды выскочили, выбивая дробь зубами, и стали быстро одеваться. Торопились и мои соседи. Меня невольно увлек этот стремительный темп. Бегали умываться, стелили постели. Брились, мешая друг другу. Искали что-то в тумбочках, в шкафу, шутили, а двое с веранды даже ссорились из-за того, что кто-то из них «наступил лапой» на сорочку… Со двора послышался свисток, и медсестра, моложе и потому еще более строгая, обходила палаты, коротко бросая: — На зарядку! Быстро… Мы двинулись к выходу. Со второго этажа, щелкая каблуками, сбегали женщины. И вот на дворе каких-нибудь полсотни — а может, больше — пневмоников машут руками, ногами, головами, поворачиваются, сгибаются, топчутся на месте по команде внушительного пожилого мужчины, который когда-то, может быть, был чемпионом мира, а теперь терпеливо муштрует пестрое население второго корпуса. В отличие от зарядок, на которых я бывал раньше, тут время от времени слышен тяжелый кашель, прерывистое дыхание, то один, то другой отворачивается, плюет в стеклянную «плевалку» и прячет ее опять в карман. Я не успел побриться, потому что розетки две, а нас восемь, бреюсь после зарядки и последним направляюсь в столовую. Однако меня возвращает медсестра: надо сделать анализ крови. Натощак. Лаборатория на третьем этаже. Какая крутая лестница! А все уже завтракают. Наконец переступаю порог столовой. В вестибюле меня останавливает какая-то суровая женщина: в столовую в спортивном костюме нельзя. Я что-то мекаю, надеясь на милосердие: простите, не знал, впервые, больше не буду… Но никакого милосердия. Приказ главврача — закон. Все сидят и завтракают, а я должен возвращаться в палату и переодеваться. Хочется побежать к этому главврачу и излить свою злость. Переоделся — и опять в столовую. Суровая женщина оглядывает меня с ног до головы. Спасаясь от ее взгляда, тыкаюсь в первую же дверь, но она хватает меня за рукав: куда? Там тубики! Покорно иду в другой зал, не понимаю, как она угадала, что я не тубик. Официантка усаживает меня на свободное место. Наконец завтракаю. От изрядного куска масла оставляю половину. Съедаю биточки и отказываюсь от каши. Официантка смотрит на меня свысока и — дерзкая девчонка! — объявляет мне, как непослушному мальчугану в детском саду: кашу надо съесть до последней ложки! Седая женщина, сидящая рядом, спешит мне объяснить, что пневмоники должны хорошо есть, это важный компонент лечебной системы. И с доброй улыбкой добавляет: — А кроме того, если вы не съедите каши, эта шустрая девушка доложит дежурному врачу. Получите первое замечание. Она кивнула- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (133) »