парадоксальным образом утверждает, что его везение, как и успех его сестры, обрекает и того, и другого загубить свою жизнь. Аугусте уготовано дело: стать супругой денежного мешка. В тот день, когда она преуспеет, я утоплюсь. Отнеситесь к этому признанию в любви с определенной сдержанностью: я видел Аугусту раз двадцать за всю жизнь, когда давал ей уроки американской культуры. Сотню слов, произнесенных ею, невозможно забыть, что-то вроде: «Передайте мне соль и перец». Можете вы объяснить мне тайну подобных внезапных влечений, у которых, уж по­верьте, не может быть будущего? Аугуста не то чтобы кра­савица: подбородок слегка выдается вперед, как у многих южноамериканцев, губы чуть вывернутые из-за капли не­гритянской крови. Через двадцать лет, если не будет следить за собой, она превратится в дебелую матрону с волосами цвета ночи, как у инков, от которых она тоже кое-что взя­ла, и с таинственно голубыми глазами. Она точно собрана из кусочков, позаимствованных у нескольких рас. Когда она приезжает к брату в Бересфорд, все мальчики хотят повести ее в бассейн. Увы, она боится воды, терпеть не может море и выискивает на карте страны, где можно жить вдали от океана. В детстве они оба пережили драму, ужасную сцену, которую им не удается забыть, которая порой возникает в кошмарах Аугусты. Без брата она бы истаяла как свечка и не могла бы ничего поделать. Если однажды какому-нибудь мужчине удастся ее соблазнить, она заставит его дорого за это заплатить при первой же возможности.

Конканнон все устроил. За обедом, когда «Квин Мэри» вышел в море, Артур оказался за одним столиком с Жету­лиу и обеими девушками.

— Вам, хоть вы француз, еще повезло, — сказала, Аугу­ста. — Ваше имя не будет безжалостно исковеркано: «А́ртур» вместо «Арту́р» не собьет вас с толку. То же самое с Морга­ном. Вам это покажется очень интересным, и вы не будете страдать, как Жетулиу, с легкостью превращаемый в «Геттуйо», и я, бедная Аугуста, которую как только не обзыва­ют из-за этого голенького «у» в середине моего имени — его никогда не произносят одинаково ни в одном романском языке. Что же до нашей фамилии, Мендоса, можете сами себе представить производное от нее, как только ею завла­деет английский язык. Вы интересуетесь ономастикой, ме­сье Морган?

Артур понял по веселому взгляду Элизабет, что риску­ет попасться в сети. Профессор Конканнон слишком пло­хо говорил по-французски, чтобы следить за разговором, впрочем, он был занят тем, что методично протирал свои приборы дезинфицирующей марлей.

— Не только интересуюсь, но и слыву крупным фран­цузским специалистом в этой довольно новой науке, у ко­торой уже есть свои мученики. Мы не исчерпаем этой темы за один переезд Атлантики. Потребуется совершить кругос­ветное путешествие.

— А, ну тогда… если не исчерпаем, то лучше и не начи­нать. Вы меня не знаете. Учтите: я перфекционистка.

Элизабет расхохоталась. За соседними столиками повер­нулись или лицемерно наклонились головы, чтобы узнать, от­куда смех. На лицах изобразилась зависть или неодобрение. Одна дама сказала достаточно громко, чтобы ее услышали что современная молодежь совершенно распоясалась, а у убеленных сединами отцов нет никакого авторитета. Конканнон яростно обернулся к даме и метнул в нее убийствен­ный взгляд. Та уткнулась носом в тарелку.

— Еще одна неудовлетворенная! — в полный голос ска­зала Элизабет, и на сей раз по-английски.

Официант, почтительно выкладывавший тонюсенький ломтик фуа-гра на тарелку Жетулиу, поперхнулся и чудом удержал свой поднос. В этой столовой, где едва решались разговаривать из страха оскорбить неовикторианское ве­личие этого места и метрдотелей с бакенбардами, смех и грубости Элизабет встряхнули чопорную угрюмость пасса­жиров. Сначала послышался ропот, точно потрескивание в начале ледохода, который потом, когда подали сыр, пере­шел, при помощи портвейна, в невразумительное вавилон­ское говоросмешение.

— Смех мисс Мерфи, — изрек Конканнон, — это безбо­лезненное лекарство от скуки. Взгляните на всех этих лю­дей — банкиров, дельцов, крупных адвокатов с их перезре­лыми женами, покрытыми поддельными или настоящими драгоценностями. У себя дома, в конторе, они короли, им низко кланяются, а здесь, где их не знают, они так робки и почтительны, что аж лицо застывает. Такое впечатление, что они чувствуют себя не на своем месте, хотя оплатили свои каюты «люкс» красивыми зелеными бумажками, за­работанными народным горбом.

Артур заверил, что, скорее, это ему надо чувствовать себя неловко среди чужаков. Вообще-то он должен был находиться на нижней палубе с эмигрантами, если бы его мать не преподнесла ему сюрприз, заменив билет.

— Как интересно, — сказала Аугуста. — Зря вы на это согласились. Вы лишаете себя важнейшего опыта в жизни. Кстати, мы с братом намереваемся в следующий раз путе­шествовать в одной каюте с действительно бедной семьей эмигрантов. Это будет увлекательно, правда, Жетулиу?

— Ты хочешь сказать, привлекательно!

— И меня запишите, — добавила Элизабет.

Столовая пустела. Профессор Конканнон, выпив два-три сухих мартини до обеда, целую бутылку шато-марго и несколько рюмок коньяку, чтобы запить кофе, поднялся, слегка покачнулся, но придал себе устойчивости, уцепив­шись за спинку стула.

— Профессор, возьмите меня под руку, — предложила Элизабет. — Это придаст мне вес в глазах дураков.

— А вы, месье Морган, как вы себя чувствуете? — спро­сила Аугуста.

— Пленен.

— Вот, наконец, любезное слово, звучащее не в тон с нашим обычным злословием и колкостями. У вас чувстви­тельная душа?

— Боюсь, что да.

— Придется надеть броню.

— Вы мне поможете?

— На меня не рассчитывайте. Мне очень нравится, ког­да мужчины проливают слезы. Плачущий мужчина трога­телен. Плачущая женщина смешна.

— Вы ни разу не пролили ни слезинки.

— Откуда вам знать?

Они вышли на прогулочную палубу. Лайнер «Квин Мэри» компании «Кунард Лайн» шел со скоростью двадцать узлов по Атлантическому океану. Сквозь желтосерое небо проби­вались последние солнечные лучи, ласкавшие маяк Фастнет-Рок и белые домишки на островах Сицилии. Какой-то траулер боролся с течением, за ним следовала целая туча чаек, вихрем кружившихся над сетью.

— Море — совершенно дурацкая штука, сказала Ау­густа. — Я его ненавижу. А вы?

— Я еще не составил мнения на этот счет, но почему вы не летаете