золотоволосую шестнадцатилетнюю девушку с синими глазами и осиной талией, которая неотрывно смотрела на него; личико ее светилось горячим сочувствием и застенчивой нежностью.

Это была Перетта! Тогда, без колебаний, не обращая внимания на расставленные рядом призы — безделушки и лакомства, — он удвоил усилия, протянул руку к букету цветов, быстро схватил его и бросил к ногам девушки, которая подняла букет, залившись краской смущения.

Громом аплодисментов зрители встретили этот галантный жест. Фанфан легко спрыгнул на землю и сквозь толпу, выкрикивающую похвалы, бросился к улыбающейся, растроганной и взволнованной Перетте. Но они не успели сказать друг другу ни слова: их окружила ватага веселых парней и хохочущих девиц и закружила в быстро вертящемся хороводе. Послышались возгласы:

— Браво, Фанфан!

— Да здравствует Фанфан и его суженая!

— Да здравствуют влюбленные!

— Когда свадьба? — кричали они, танцуя и кружась.

Фанфан сияющими глазами смотрел на Перетту, а она, все более смущаясь, потупилась.

— Ах, если бы они говорили правду! — вскричал Фанфан, нежно взяв в обе руки маленькую ручку Перетты. И добавил: — Ты ведь знаешь, дорогая, что я живу только для тебя!

Дрожащим, но счастливым голоском, звуки которого напоминали песню малиновки, Перетта пролепетала:

— Я тоже люблю тебя, Фанфан!

Внезапно танец прервался. В круг вошел отец Перетты, пономарь Магю, худой, в узком сюртуке, застегнутом до горла, сопровождаемый могучей и краснолицей супругой, которая всем своим видом показывала, что они никого и ничего не боятся. Парочка резко остановила хоровод. Магю подбежал к дочери и, грубо вырвав из ее рук прижатый к груди букет, бросил его на землю и, топча цветы ногами, яростно закричал:

— Я отучу тебя, шалая девчонка, разводить шашни с бродягами, с голодранцами без гроша в кармане, у которых ни кола, ни двора! Не позволю всяким беспутным шалопаям дарить тебе цветы! Вот тебе! Полюбуйся, что осталось от твоего букета!

Воспользовавшись растерянностью публики, оторопевшей от неожиданного вмешательства, мамаша Магю схватила дочку за руку и силком вытащила ее из круга. А папаша Магю громко кричал на растерянную Перетту:

— Ты у меня не будешь любезничать с подкидышем, которого вырастили из милости и у которого, может быть, в жилах течет разбойничья кровь!

Магю поволок упирающуюся и обливающуюся слезами Перетту домой. Дом их виднелся неподалеку за деревьями, около церкви. Фанфан, бледный, сжав кулаки, хотел было броситься за Магю следом, но его окружили молодые люди и не дали ему двинуться с места.

— Да ну, не обращай внимания на то, что плетет этот старый дурак-пономарь, — говорили они, — ты ведь знаешь, здесь все тебя любят и уважают!

Но Фанфан, не помня себя, повторял:

— Нет, нет, оставьте меня! Оставьте меня в покое!

Он вырвался из тесного круга друзей и, закрыв руками уши, чтобы не слышать уговоров, бросился опрометью через площадь, выскочил на большую улицу и бежал, как безумный, пока не задохнулся и силы не оставили его. Тогда, упав на поросший травой холмик, он разрыдался.

В отчаяньи он произнес вслух то, что было предметом его давнего и безмолвного страдания:

— Ах, отец, отец! Кто же ты? Зачем ты так поступил со мной?

Уже не в первый раз Фанфан задавался этим мучительным вопросом. Но никогда еще он не был так больно ранен, как в этот день, никогда так остро не чувствовал унижения и горя из-за тайны своего рождения.

Он знал о себе только то, что был найден однажды весенним утром в Фикефлёр добрыми и бездетными людьми, папашей и мамашей Клопен, в глубине их садика на клумбе тюльпанов. Старики стояли в полном изумлении перед новорожденным младенцем, завернутым в пеленки, на которых не было никакого опознавательного знака.

Папаша Клопен умилился, увидев, что бедный малыш спит на земле среди тюльпанов так сладко, словно он находится в мягкой колыбельке, и сказал жене:

— Ну чем он виноват, этот ребеночек? Давай оставим его у себя!

— Ну, конечно, оставим! — сказала добрая мамаша Клопен. — У нас ведь нет детей! Он упал к нам с неба. Лучше поздно, чем никогда!

— Правильно, жена! — вскричал папаша Клопен. — Мы его усыновим и назовем Фанфан-Тюльпан!

Иисус родился в декабрьскую ночь в пещере, рядом с волом и ослом. Фанфан появился на свет среди цветов в нежном тепле апреля. Добрые старики вырастили приемного сына в соответствии со своими скромными средствами; но они были уже очень стары, и, когда мальчик достиг десятилетнего возраста, он снова оказался один на свете, так как папаша и мамаша Клопен покоились в земле на деревенском кладбище под сенью старой колокольни.

Мальчика взяли к себе фермеры. Он уже был крепким и выносливым мальчуганом. Он привык к тяжелым полевым работам. Сначала Фанфан был подручным, потом — батраком и вырос в отличного работника, которого не пугало никакое, даже самое трудное дело. Он ложился поздно, вставал рано и всегда был весел, все вокруг были его друзьями, и никто никогда его не попрекнул темным происхождением. И надо же было, чтобы именно отец той, кого он любил, бросил ему в лицо этот несправедливый упрек, грубо и жестоко оскорбив его, и тем навсегда погубил сладостную надежду на то, что он когда-нибудь женится на своей дорогой Перетте!

Сердце Фанфана было разбито, и он, закрыв лицо руками, рыдал, как ребенок, пока не почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо и чей-то голос, грубоватый и добрый одновременно, произнес:

— Черт побери! Ну, ну, паренек, перестань! Разве мужчина может вот так реветь, как маленький? Это годится для мальчишек, которых бранят за то, что они воровали яблоки! У тебя беда. Я знаю, в чем дело. Но ничего, держись! Я помогу тебе пережить горе, не будь мое имя Полидор по крещению, фамилия Кошерель по отцу и прозвище Бравый Вояка — по войне.

Фанфан вскочил и почтительно встал на вытяжку перед человеком, который так неожиданно оторвал его от горестных мыслей и теперь смотрел на него таким отечески-теплым взглядом.

Это был крупный и полный мужчина с орлиным носом и голубовато-серыми, как сталь, глазами. Его надвинутый на лоб белый парик, торчащие, как у кота, усы и выцветший, но чистый, с ярко начищенными пуговицами мундир придавали ему военный облик, резко выделяющийся в толпе. Он и был военным до мозга костей.

В пятнадцать лет он был принят в армию как сын полка и побывал всюду, где пахло порохом, где было что выпить и где можно было прославиться.

Бравый Вояка всю жизнь шел по земле, политой кровью и вздыбленной картечью. Раны прошлись по его коже как жестокие ласки, и на всем теле его хранились следы от поцелуев пушек. Каждая вмятина — память о походе, каждый шрам — о победе. К