раздражения. Моросил мелкий дождь. Блестели мостовые, блестели автомобили и зонтики прохожих. Однако на улицах и в пассажах движение было очень бурным, хотя и лишенным южной крикливости или возбужденности. Люди важно раскланивались друг с другом, останавливались перекинуться несколькими доброжелательными фразами. Спокойное звучание голосов, сдержанность жестов гармонировали с мягкостью влажного воздуха.
Огненный темперамент Андалузии (так же как многократно воспетая красота андалузских женщин) казался мифом. Разве что такое самообладание служит внешней маской, скрывая пылкость чувств. Нам, однако, эта атмосфера буржуазной степенности была необычно приятна. Мы с удовольствием погружались в нее, отдаваясь течению петляющих улиц, лениво осматривая витрины магазинов, заходя в винные погребки, чтобы возле оцинкованной стойки среди рабочих в тиковых блузах и надвинутых на ухо беретах выпить стаканчик густой янтарной малаги.
Все наши маршруты неизменно заканчивались на тихой вымощенной камнем площади перед порталом огромного собора в стиле барокко. Очевидно, здесь сходились дороги старого города. Серая, произвольно расчлененная громада собора высоко вздымалась над окружающими домами. 01 одной из двух его башен была отсечена половина. Удивительный был этот барокко. Богатый и одновременно строгий, преувеличенно удлиненный в пропорциях и в то же время похожий на романский стиль благодаря тройным аркам окон. Рядом стояло небольшое прямоугольное здание с покатой крышей, связанное с храмом низким, очевидно монастырским, флигелем. Сооружение это с архаическими глиняно-каменными стенами, почти без окон, напоминало заброшенный сарай. Но за углом, со стороны ближайшей поперечной улицы, простоту этой конструкции неожиданно оживляло богатство украшенного акантом готического портала. Внутри собора было множество колонн и боковых часовен, его свод составляли несколько овальных куполов, а часть нефа была огорожена решеткой. Здесь царила аскетическая пустота — голые побеленные стены, балочные перекрытия плоского потолка и маленький алтарь в стиле барокко, стоящий на каменных плитах пола. Объяснения церковного сторожа помогли понять, за счет чего создается не исчезнувшее с веками ощущение импровизации. Этот собор был когда-то мечетью. Его стены помнили времена каидов.
До сих пор мы не замечали следов мавританского прошлого Малаги. Живой организм города столь успешно поглотил их потому, что арабы покинули страну, не оставив наследников. Теперь мы стали обращать внимание на немногочисленные признаки их пребывания. В одном месте двойная аркада, в другом — оконная решетка искусной работы либо квадратная башенка с лоджией.
Городской музей, расположенный неподалеку от собора, разместился в тщательно обновленном небольшом дворце мавританского патриция тринадцатого века. Очарование и изящество его архитектуры казались современными по сравнению с чисто европейским строительством той эпохи. Укромные дворики с небольшими водоемами, легкие нарядные воротца, внутренние галереи, опирающиеся на филигранные колонны, изящно украшенные резьбой и орнаментом потолки — все свидетельствовало о гедонизме и утонченных вкусах прежних хозяев этой земли. Только здесь мы открыли для себя тот самый блеск арабской цивилизации, который не всегда легко найти на мусульманском Востоке.
Собрание музея ограничивалось картинной галереей — небогатой и не очень интересной. Среди произведений старого искусства заслуживали внимания два прекрасных портрета монахов кисти Зурбарана. В остальном преобладали плохие копии и работы третьеразрядных учеников испанских школ периода расцвета стиля барокко. Залы на втором этаже были заполнены творениями местных знаменитостей девятнадцатого века. Там безраздельно господствовала помпезность. Патетические высокопарные жесты, сентиментальные символы — театр истории, театр чувств, единственной формулой которого является высокопарность. Мы попали в атмосферу детства Пикассо. Полотна этих декламаторов были первыми словами искусства, какие ему довелось услышать. Ведь создатель галереи Антонио Муньос Деграин был его первым учителем. Вереницы благородных призраков, патриотические пророки, бурно жестикулирующие на фоне исчерченных молниями небес, мрачные герои, скачущие над пропастями на взмыленных лошадях, — все очень большое и очень синее. В середине длинной стены находилась маленькая застекленная витрина, в которой лежала пожелтевшая фотография художника, несколько исписанных бисерным почерком листочков и два подкрашенных акварелью карандашных рисунка. На рисунках — выразительные фигуры стариков и стершиеся, старательно выписанные детской рукой посвящения. Никто из нас не знал испанского, но на табличках была написана фамилия автора: Пабло Пикассо и указан возраст: под первым — девять лет, под вторым — десять.
— Да, он тогда учился у Антонио Муньоса, — подтвердил экскурсовод. — Оба эти эскиза он подарил учителю. Закутанный в плед старик — его дед.
Мне вспомнилось интервью с Пикассо, на которое я наткнулся в одной монографии.
«Если бы во времена моего детства существовал обычай устраивать выставки детского искусства, — говорил автор «Герники», — я не смог бы принимать в них участия. Уже десятилетним мальчиком я рисовал, как Рафаэль».
В этих словах, очевидно, скрывалась провокационная буффонада. Рисунки за стеклом не имели ничего общего со зрелым мастерством эскизов Рафаэля, но их безусловно не постыдился бы ни один художник академического направления девятнадцатого века.
Не далее как накануне вечером мы вели на корабле один из тех бесплодных споров о современном искусстве, в которых неизбежно используются доводы вроде того, что «любой ребенок так сумеет» или что деформация — это уловка, к которой прибегают, пытаясь скрыть отсутствие мастерства. То, что мы сейчас увидели, могло послужить контраргументом только в дискуссии, не относящейся к искусству. Это был редкостный пример умения повторять, но не говорить самому — с помощью цвета и формы, — хотя такая способность часто бывает прирожденной, результатом детского инстинкта. Глядя на эти прекрасно выполненные рисунки, я думал, что они с таким же успехом могли предсказывать карьеру добросовестного чиновника или виноторговца. И, как никогда до сих пор, я понял таинственный героизм художественного гения Пикассо.
ЛитВек: бестселлеры месяца
