кассирша.

— Значит, вы совершенно свободны? — весёлым голосом спросил Пётр Сергеич. — В таком случае разрешите вас проводить.

— Куда? — изумлённо спросила кассирша. Такого вопроса она, видимо, совсем не ожидала.

— Да тут, неподалёку. В один небольшой разрушенный дом, где вы забыли вчера… пакетик… ребеночка! — вдруг выпалил ей в лицо капитан. — Стоп, стоп, вот этого-то я как раз и не люблю!..

Он стремительно схватил правую руку женщины, разжал её пальцы и выхватил крохотный револьвер.

^{Он стремительно схватил правую руку женщины…}

— Вопросов больше нет. Собирайтесь…

Я заметил, как кассирша вынула что-то из-за обшлага и сунула в рот.

— Стоп! — крикнул Пётр Сергеич, но было уже поздно. Кассирша как-то вся обмякла, прислонилась к дощатой стенке и медленно сползла на пол.

ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой Иван Забегалов в первый раз видит «зеленую стрелу»

Когда на следующее утро я пришёл к капитану в отдел, он сидел за столом и мрачно напевал «Прощай, любимый город, уходим завтра в море…»

— Не уследили мы, брат, за ней, а? — встретил он меня. — Всего не предусмотришь… Скажи-ка мне, сколько на твоём счету фрицев?

— Трое, — сказал я.

— А если бы мы старушку захватили, ты мог бы записать на свой счёт ещё батальон! Да, да, ты на меня так не гляди, я не шучу… Вчерашняя старуха стоит целого батальона. А та птичка, которая улетела, заменит собой, пожалуй, целый полк…

Тут вошёл младший лейтенант, как видно, помощник Петра Сергеича.

— На квартире всё перерыли, — бумаг и писем нет. А вот у старушки в кармане… — Он вынул смятый носовой платок, но взглянул на меня и осёкся.

— Выйди на минутку, Забегалов, — приказал Пётр Сергеич.

Я вышел в коридор и стал у окна. Море утихло, и снег ослепительно сверкал. «Что же это за платок, так заинтересовавший их?» — думал я.

Младший лейтенант вышел из кабинета.

— Можете зайти к капитану, — сказал он мне.

Пётр Сергеич что-то писал. На столе лежал смятый носовой платок. Окончив писать. Пето Сергеич аккуратно положил его в ящик стола. К своему удивлению, я заметил, что там лежало несколько носовых платков и на каждом была вышита маленькая зелёная стрелка. Меня это поразило, но расспрашивать Петра Сергеича я не решился:

— Ну, орёл, — сказал он весело, — сегодня уезжаешь?

— Так точно, — ответил я.

— В Решму?

— В Решму, — подтвердил я и удивился: какая отличная память у капитана! О том, что Решма — моя родина, я говорил ему давно, ещё на «Серьёзном».

— И мать у тебя там? Мария Петровна, кажется?

— Мария Петровна, — подтвердил я, удивляясь ещё больше.

— И двое братишек? — продолжал задавать капитан вопросы.

— Двое. (Ну, и память у человека!)

— Марки, ты говорил, любят собирать?

— У нас вся улица марками занимается, — гордо ответил я.

Действительно, наша Приречная улица славилась на всю Решму собирателями марок.

— Ну, ладно. А ведь Решма, кажется, древний город?

— Очень. Наш учитель истории, Иван Иванович, говорил, что Решме — тысяча лет.

— Заводы в Решме есть?

— Перед войною Химкомбинат отстроили.

— Решма — железнодорожный узел?

— Да. Поезда на Москву, на юг, в Сибирь…

— Так, так… Ну, ладно. Сегодня в пятнадцать ноль-ноль на север выходит шхуна «Чайка». Ты пойдёшь на ней до М., там сядешь на поезд.

— Спасибо.

— Да… Если вдруг встретишь свою знакомую, ту, которая показала тебе дорогу, — не зевай. И… — он поглядел в окно, барабаня пальцами по столу и что-то обдумывая, — и знаешь, парень, если мы с тобою, до твоего приезда, где-нибудь столкнёмся, в поезде, скажем, или на вокзале или где-нибудь в другом месте, ты ко мне сразу, не кидайся, не признавай. Надо будет, я к тебе сам подойду. А может, и не я, а кто-нибудь из моих к тебе придёт. Он опросит у тебя… он спросит у тебя вот что: «Любите ли вы собирать марки?»

— Очень люблю, — подхватил я.

— Вот, вот, — улыбнулся капитан, — ты ему так и отвечай. А он тебя опять спросит: «Нет ли у вас для обмена швейцарской марки достоинством в пятьдесят сантимов 1888 года?» Ты скажешь: «Нет, такой нет, но я вам могу показать много других марок на выбор. Пойдёмте, посмотрим мой альбом». Запомнишь?

Ещё бы не запомнить! Честное слово, капитан мне хочет дать какое-то поручение! Я ликовал.

— Ну, а если ни я, никто другой тебя не встретит, вернёшься сюда, — заходи, — охладил мой восторг капитан.

В тот же день, ровно в пятнадцать ноль-ноль, шхуна «Чайка» вышла в открытое море и взяла курс на М.

Глава шестая, в которой Иван Забегалов появляется в родной Решме.

В поезде все перезнакомились. Меня называли то «юным Нахимовым», то «лихим черноморцем», то «будущим адмиралом». Больше сего я подружился с одним молодым пареньком. На нём было кожаное пальто, френч со споротыми погонами, русские сапоги. Он мне понравился, во-первых, потому, что тоже ехал до Решмы, где работал в завкоме Химкомбината, во-вторых, потому, что он был ранен и контужен на Тамани, рядом с Чёрным морем, в-третьих, потому, что писал стихи. Одно стихотворение было напечатано в газете, и под ним стояла подпись: Прокофий Прохоров. Но он этим вовсе не гордился и просил, чтобы его все попросту называли Прошей. Меня я прозвал: «Ваня — русский моряк».

Проша выбегал на станциях и покупал то кусок колбасы, то булку, то жареную курицу, угощал меня и обижался, если я отказывался от угощения. Он сказал, что хочет описать меня в своих стихах и взял с меня слово, что я обязательно зайду к нему в гости.

На пятый день замелькали знакомые названия станций. Я уже ни с кем не говорил, а всё время стоял у окна.

— Ну, Ваня — русский моряк,  — сказал мне Проша, когда за окном потянулись корпуса Химкомбината, — приехали. — Он крепко пожал мпе руку и дал бумажку с адресом.

Два с половиной года я не был в родном городе. Как я спешил поскорее добраться до своего дома!

Вот Главная, вот Московская, а вот и наша. Приречная, улица! Маленькие домики с подслеповатыми окошками, деревянные калитки, подворотни, сердитый лай собак, снежные горки, с которых со смехом съезжают малыши!  Я так бежал, что раза два провалился я сугроб. Вот он, наконец, наш домик! Он всё такой же, покосившийся набок, с чёрной крышей… Я отворил ворота, вскочил на крыльцо, распахнул двери… Митюшка закричал:

— Мамка-а, Ваня приехал!

Отдёрнулась знакомая пёстрая занавеска с большими красными и синими птицами, и мать, похудевшая и побледневшая, со стоном кинулась ко мне.

— Ну, полно, мама, ну, не плачь… — Я гладил её по волосам, по вздрагивающим плечам.

—