Татьяна ЧЕРНЫШЕВА

ДОЧЬ ПРЕДАТЕЛЯ

Роман

Перед нами роман-путешествие, полный удивительных, порой смертельно опасных приключений; история жизни девочки-подростка, которую ее родная страна — разумеется, из самых «высших», идеологически безупречных соображений — превращает в ребенка-изгоя. Словно в доказательство слов евангелиста о том, что мир лежит во зле.

На дворе начало 1960-х. Время хрущевской оттепели. В сравнении с предшествующей эпохой — меньшее из зол. Порой оно даже кажется добром. Так, во всяком случае, о нем принято вспоминать сейчас. Так или иначе, оно вынуждает человека принимать форму того сосуда, в котором ему довелось родиться. Вот и девочка мечтает стать «такой как все»: ей нравится «ледяной взгляд, которым легко смотреть на врагов». Другими словами, научиться ненавидеть. Позже, пройдя по краю этой бездны, она скажет, что первой в ряду тех, кто уберег, спас ее от ненависти, была детдомовская собака.

Все, кого она видит вокруг, — советские люди; такими они себя мыслят; так себя называют. В действительности же они разные — до такой степени, что это общее, привычное всем и каждому название мало что объясняет.

Есть Добро и Зло. Сознательно или интуитивно, но человек делает свой выбор. Так было и будет. Во все времена.

Бесчеловечность против человечности, унижение против достоинства, стремление отомстить против естественного желания помочь, — о том, как складывалось это трудное, экзистенциальное путешествие, побег к жизни и свету, вы узнаете, прочитав роман.

Елена Чижова

                                         Что не записано, того не было —

                                                                     чешская поговорка, которую я услышала

                                                                                                                                             от Власты Марч

Часть первая

Лариса Рыбакова

Глава 1

Я расскажу здесь историю из своей жизни, которая стала в ней поворотным моментом, направив по новому пути и навсегда отделив от прошлого. Произошла она в большой степени случайно, благодаря стечению обстоятельств, потому что не было у меня ни в крови, ни в мыслях стремления к бегству, хотя позже я о своем поступке не пожалела.

Я сбежала четырнадцатого ноября тысяча девятьсот шестьдесят третьего года, в свой день рождения, о котором забыла, но судьба — или не знаю кто, кто-нибудь в небесах — распорядилась так, что я, не приученная к подаркам, в тот раз его получила.

Я сбежала из детского приемника-распределителя в городе, который тогда назывался Калинин. Четырнадцатого ноября в Калинине шел дождь со снегом, я продрогла насквозь. Я впервые поняла, что означает «насквозь». Казалось, на мне нет ни одежды, ни кожи, а внутри те же холод и сырость, что и снаружи, и нет между ними никакой границы.

В Калинин меня привезли из Марьинки. Там солнечных дней в году больше, чем пасмурных, а если осень выдается теплая, можно чуть ли не до декабря бегать без пальто и не мерзнуть. За год до моего случайного побега, в шестьдесят втором, осень в Марьинке выдалась теплая. Я отлично это запомнила, потому что как раз четырнадцатого мы готовились праздновать дни рождения «ноябрят» из всех отрядов и развешивали в столовой гирлянды. Я стояла на столе, привязывала к гвоздю тесемку. Смотрела, конечно, вверх, на гвоздь и на петельку, и случайно перевернула ногой банку с клейстером, которую кто-то забыл закрыть. Забыла не я, но стол и пол под столом пришлось мыть нашей пятерке, потому мы в итоге подрались, я расквасила Тимке губу, и Лидия Александровна заперла меня в бельевой от греха подальше. Там я просидела до ужина и от скуки пялилась в окно. В той части сада росли кусты мелких роз, и некоторые цвели — да, четырнадцатого ноября. Среди кустов бродил Томик. «Томик, Томик», — позвала я, но через стекло он, конечно, голоса не услышал и вскоре исчез из вида, а я стала пялиться дальше — на бледные цветы и бутоны среди темно-зеленых листьев.

Четырнадцатого ноября в Калинине грязь прихватило льдом. Я бежала по незнакомому городу, как мне казалось, к вокзалу, потому что, кроме вокзала, бежать было некуда. Я хотела вернуться в Марьинку, где прожила два года и два месяца, где были мой дом, семья, друзья и моя собака. Собаку звали Томиком.

На самом деле его звали Томас-Три. Это был внук настоящегонемецкого ягдтерьера, которого звали Томас — условно говоря, Томас-Первый. Дядя Костя привез его после войны домой за пазухой как свой единственный трофей, а потом всегда вспоминал с большим почтением. Моегоже считал ублюдком, потому что мой, как и Томас-Два, появился на свет от обыкновенной шавки и был, значит, ненастоящий, то есть нечистокровный. Но где, скажите на милость, в наших краях можно было бы найти пару породистому псу? Да нигде. Потому дядя Костя, в очередной раз решив, что пора псу продолжить род, высматривал во дворах дворнягу, более-менее подходившую по виду и стати, а порода великая вещь, порода брала свое. Щенки рождались похожими на отца как две капли воды, и даже внук, наш с дядей Костей Томик, сын лучшего сына Томаса Первого, носился по двору, будто снаряд, играл, защищал, сторожил и гонял мышей, как положено ягдтерьеру — подвижный, верткий, прыгучий, с яркими темными глазами. Разница была только в том, говорил дядя Костя, что настоящий никогда бы меня не признал, те признают только одного своего хозяина. И я, слушая, понимала, до чего же мне повезло, что в моем текла нечистая кровь.

Томас-Три завел со мной дружбу сам вскоре после моего появления в нашем доме, который как раз в те времена перестал называться по-старому и стал интернатом. В то лето туда из разных мест перевели несколько человек. Перевод с переименованием не был связан. У нас постоянно кого-нибудь куда-нибудь переводили, а новеньких везде не сразу признают за своих. Не помню точно, в какой именно из тех первых дней — может быть, на пятый, может, через неделю, — после полдника, когда по расписанию у нас было свободное время, игры на воздухе, мальчишки из нашего отряда принялись выяснять, что я за птица и прочие подробности, и буквально приперли к стене. Слово за слово, пинок за пинком — я упала, и они, войдя в раж, принялись меня молотить ногами. Томика я тогда не заметила. Если бы и заметила, не позвала бы, я боялась собак. Он сам ринулся на помощь.