Прусская ваза (Повѣсть г-жи Эджевортъ)

Известно, что Фридрих II, завоевав Саксонию, перевел многих художников из Дрездена в Берлин, в котором намерен был завести фарфоровую фабрику. Несчастные пленники, навеки разлученные с отечеством, принуждены были работать для славы и выгоды победителя. Между ими находилась София Мансфильд, молодая, прекрасная, одаренная необыкновенными талантами. Судьба хотела того, чтоб Фридриху, в то время, когда он осматривал Мейсенскую мануфактуру, показали две или три фарфоровые вазы превосходной работы, которых рисунок делала София и на которых живопись была ее же произведения. Король, прельстившись вазами, приказал, чтоб София немедленно была отправлена в Берлин. София повиновалась; но в Мейсене оставила она и дарование свое и прилежность. Должность ее состояла в том, чтобы писать на фарфор по собственным своим рисункам; но все рисунки ее были без вкуса и правильности; рука ее, прежде столь искусная, почти не владела кистию: София не имела ни способности, ни желания трудиться; она по нескольку часов просиживала над работою, потупив голову, сложивши руки, смотря на кисть, задумчивая, печальная, безмолвная: меланхолическая наружность ее трогала сердце. Главный надзиратель мануфактуры, заметив задумчивость Софии, желал узнать ее причину — София упорно хранила молчание; он требовал, чтобы она работала прилежнее — София, по прежнему, проводила большую часть времени в бездействии. Наконец он стал угрожать, что принесет на нее жалобу Фридриху при первом его посещении мануфактуры.

Фридрих, желая, чтобы фарфоровые работы доведены были до возможного совершенства в Берлине, осматривал очень часто новую свою мануфактуру. Однажды посетил ее знатный путешествующий англичанин, сопутствуемый некоторыми из берлинских знакомцев своих, в числе которых находился Август Ланицкий, молодой поляк, воспитанный в Берлинской военной школе, осьмнадцати лет, живой, пламенный, умный, любимый Фридрихом и привязанный к нему до исступления — привязанность, которая однако не была ни слепая, ни рабская: Ланицкий удивлялся великим качествам своего государя, но видел и недостатки его, насчет которых нередко выражался с пылким прямодушием молодости. Разговаривая с англичанином о Фридрихе он превозносил с восторгом великие и славные дела Героя, но в то же время позволял себе и не одобрять несправедливых и самовластных поступков Деспота.

— И так Герой Фридрих, — сказал англичанин на ухо Ланицкому, осмотрев некоторые работы фабрикантов, — дает себе иногда волю быть самовластным и притеснителем. Без сомнения, прусской фарфор не уступит со временем саксонскому; но скажи мне, что заменит потерянное счастие для этих бедных невольников, которые, в угождение прихотливому человеку, навеки разлучены с любезным отечеством? Взгляни на бледные, задумчивые лица их; взгляни на эту молодую девушку, — продолжал он, указывая на Софию, — ей верно не более семнадцати лет, но она почти увяла, и горесть, написанная на лице ее, конечно, умертвит ее прежде времени. Посмотри, с каким отвращением она работает: таков жребий невольников! Желал бы перенести тебя на время в Англию и указать на наших ремесленников: какая разница! Но они свободны!

— Но разве нельзя свободному человеку быть больным? Обвиняете ли короля своего всякой раз, когда один из подданных его занеможет лихорадкою или горячкою? Я уверен, что эта девушка больна, и сию же минуту узнаю истину.

Ланицкий подошел к надзирателю и начал расспрашивать его по-немецки о Софии: ответ надзирателя был таков, что Ланицкий, возвратившись к товарищу своему, не захотел продолжать разговора. Пошли осматривать горны. Ланицкий, отставши неприметно от других, приближился к Софии.

— Что причиною твоей печали, милая? — спросил он. — Надзиратель уверяет меня, что ты с самого приезда своего в Берлин не сделала ничего порядочного, а всем известно твое искусство! По крайней мере эта прекрасная ваза, которую привезли из Мейсена, твоей работы.

— Это правда, милостивый государь! — отвечала София. — По несчастию, король увидел ее! Ах! если бы этого не случилось…

Она вздохнула, и замолчала: горестное воспоминание о милом отечестве снова стеснило ее душу.

— Ты грустишь по своей родине! — сказал Ланицкий. — Разве нельзя найти счастия в Берлин?

— Ах, могу ли забыть о моем отце, о моей матери! Во мне одной находили они утешение при старости! Могу ли забыть о том, что делало мое счастие, что было для меня драгоценно, что я потеряла и, может быть, потеряла навеки?

— Ах, милостивый государь! — шепнул один ремесленник, сидевший с Софиею рядом. — Она оставила в Саксонии жениха; их разлучили почти накануне свадьбы.

— Для чего же ее жених не последовал за нею в Берлин? — спросил Ланицкий.

— Он здесь, милостивый государь, но он скрывается. Бога ради, не сказывайте об этом никому! Вы будете причиною великого несчастия.

— Но для чего же он скрывается?

— Королю не угодно, чтоб София с ним виделась и за него вышла замуж. Вам известно, милостивый государь, что многие из наших саксонок насильно были выданы за прусаков. София Мансфильд досталась на часть одному солдату, который обещает пожаловаться королю, если по истечении месяца не будет она его женою. А надзиратель каждой день бранится на нее за то, что она ленива и слишком задумчива: он также хочет довести это до сведения королевского. Бедная девушка сама ищет своей погибели; мы несколько раз советовали ей перемениться, но все наши увещания напрасны: она ничего не слышит, сидит по целым дням поджавши руки, потупив голову, смотря на кисть… жалко ее видеть! Но делать нечего; воля королевская должна быть исполнена!

— Исполнена! — воскликнул Ланицкий, и глаза его засверкали. — И тогда исполнена, когда она безрассудна, когда она противна справедливости, человечеству…

Он опомнился, замолчал, но слова его были замечены предстоявшими. Софиино лице оживилось, она упала к ногам Ланицкого и воскликнула:

— Милостивый государь! Будьте моим защитником! Вы сострадательны; вы, конечно, имеете доступ к королю: осмельтесь сказать ему обо мне одно слово! Избавьте меня от этого ужасного супружества!

Англичанин и другие посетители подошли в это время к Ланицкому; София встала и села опять за свою работу. Ланицкий, тронутый во глубин души, схватил англичанина за руку и потащил его за собою из комнаты.

— Так, мой друг, воскликнул он с горестию, Фридрих тиран! Но каким средством спасти его жертву?

— Благоразумием, осторожностию, Ланицкий! — отвечал молодой Альберт,