забастовка, о которой мне не сообщали?

Грудь у него была узкая и гладкая, и щеки все еще почти гладкие, как у Эйтана.

– Персональная забастовка, – сказала она. – Ужасно больно, принеси мне таблетку из ящика и стакан воды, Омер.

Если боль прекратится, то прекратятся и воспоминания. Ведь она много лет не позволяла себе думать о Эйтане, и много лет не валялась так долго на диване, ничего не делая. Не успела она оглянуться, как ее сын почти достиг того же возраста, а его подруга смотрит на нее с таким же любопытством, с каким она сама смотрела на его мать, когда впервые увидела ее лежащей на диване в гостиной их маленькой квартиры. Он был единственным сыном матери-одиночки с одной грудью. Операцию ей сделали, когда он бы маленьким; Ирис помнила изумление, зажегшееся в его глазах при виде точной симметрии верхней части ее тела, когда он впервые раздел ее. И еще она помнила, как она сама украдкой глянула в вырез потертой пижамы его матери, когда сидела рядом с ним у ее койки в больнице. Покрытый шрамами кратер, который открылся ее глазам, не был похож ни на что виденное ею прежде, как и ее большой лунообразный череп, качавшийся на тонкой шее. Ей нравилось приходить к нему туда, поглаживать его свободную руку, в то время как другою он держал за руку мать. Ирис любила тишину в отделении, благоговейную тишину титанической борьбы, ожидания чуда, жизни, которая отслаивалась слой за слоем, пока от нее не осталось одно лишь обнаженное, дрожащее внутреннее ядрышко, чистый и звонкий колокольный язычок, отказывавшийся исчезнуть, квинтэссенция существования. Она представляла себя бродящей с Эйтаном по лесу иссыхающих, рушащихся дерев жизни. Как могла она вообразить, что именно ее преданность пробудила в нем такое отчуждение! Для нее это были часы священного служения, исключительной миссии – он и она вместе, юноша и девушка, пытающиеся утишить страдание: он – страдание матери, а она – его собственное. Долгие месяцы она чувствовала, что ее дом там, рядом с кроватью этой больной, благородной женщины, что это ее настоящая семья. Нет, не к ним она чувствует свою принадлежность, не к требовательной, черствой матери, солдатской вдове, которая мало отдавала и ожидала многого взамен, не к братьям-близнецам, которые родились через четыре с половиной года после нее и наполнили дом суматохой, но к ласковой женщине, которая безмолвно страдает, и к ее единственному, такому преданному сыну. Не слейся Ирис тогда с этой болью, сохрани свою отдельность, ее бы не бросили. Ведь очень скоро она узнала, что безоглядное бегство – оборотная сторона безоглядной преданности.

Потому что однажды в начале лета она снова пришла туда после школы, неся для него в портфеле кислое яблоко и пластиковый пакет шоколадного молока, и, еще не войдя в палату, увидела сквозь занавеску гладкий череп, раскачивающийся туда-сюда в каком-то агрессивном исступлении, которого она прежде никогда не замечала, и Эйтан вышел к ней, такой бледный, и сказал:

– Приходи попозже, Рис, сейчас это некстати.

И она стояла, замерев в дверях палаты, зная, что уже не вернется туда, и все-таки не в силах уйти.

Она увидела, как две сестры бросились в палату, услышала донесшийся оттуда ужасный животный вопль и едва могла поверить, что вырывался он из горла той самой деликатнейшей из женщин. Со священным трепетом смотрела она, что происходит за занавесом, словно присутствовала перед Божественным откровением, перед сакральным, нарушающим законы природы явлением – из тех, которые проходят на школьных уроках Библии: неопалимая купина, дарование Торы, – пока одна из медсестер не закрыла перед ней дверь. Тогда она нетвердыми шагами отошла и села на скамейку у входа в здание, в полосе отчуждения между страной больных и страной здоровых, и медленно, крошечными укусами, ела принесенное для него яблоко, пока не спустился вечер и не вышел Эйтан, сгорбившись, не отрывая взгляда от щербатых плиток мостовой перед входом, ничуть не удивленный, что видит ее там, и они шли медленно, так же, как на следующий день шли за ее телом, завернутым в белое покрывало, словно оба осиротели. Так же была она при нем в течение семи дней траура, она была его семнадцатилетней женой, встречавшей приходивших с соболезнованиями, даже собственную мать и братьев. Ночью она гладила его по спине, пока он не засыпал, а по утрам вставала раньше его и готовила квартиру к новому дню траура. В сущности, таким она представляла свое будущее: траур, у которого нет конца, успокаивающая, болезненная, а иногда и счастливая суета скорби, прочно сплавившей их, растущих бок о бок, как два саженца в одной кадке, на одной клумбе.

Это было второе рождение, второе сиротство, Ирис сделала свой выбор – решила родиться и осиротеть с ним вместе. Отныне она – его мать, и сестра, и жена, и мать его детей, ведь ее юное тело горело желанием родить ему девочку и назвать ее именем его матери, – ночью, когда он рыдал во сне, она чувствовала, как лысый череп показывается между ее ног. Только она могла заново родить ее, только она могла его утешить. Но когда завершились дни траура, она оказалась не просто сиротой, не просто вдовой, но и лишилась всех своих иллюзий.

Она собрала свои вещи в два больших мешка для мусора и решительно, с гордо поднятой головой проследовала к автобусной остановке, не оглядываясь назад. Она села в автобус нужного маршрута и вышла на нужной остановке, добралась до дома и, не раздеваясь, забралась в постель, отбросив мешки с вещами, и лежала там с открытыми и сухими глазами, пока не пришла мать. Ирис не отвечала на ее вопросы, потому что не слышала их, не отвечала на ее мольбы встать, поесть или принять душ. Под сухими глазами ее тело застыло и оставалось в одном и том же положении в течение долгих дней.

– Однажды я была парализована горем, – рассказала она Микки незадолго до того, как они поженились. – Меня парализовало на несколько недель, но теперь я в порядке, и это уже не вернется.

Микки, конечно, хотел узнать больше, но она разочаровала в этом и его. Только ее мать время от времени болтала, выдавая то одну, то другую деталь, не замечая угрожающих взглядов дочери.

– Да, была драма, у кого не было любовной драмы в семнадцать лет? – заключала Ирис, пытаясь преуменьшить значение произошедшего даже для самой себя и концентрируясь на предательстве матери, а не на сути.

А в чем суть? Иногда она задавалась этим вопросом. В том, что она едва не умерла от любовного недуга? И что в этом более удивительного: ее болезнь или выздоровление? Тот факт, что в конце концов ей это удалось – заново выбрать свою жизнь, заново родиться в полной, медленно заполняющейся пустоте?

Когда выросла ее дочь, Ирис стала