Луис де Гонгора-и-Арготе Поэма Уединений Сказание о Полифеме и Галатее Стихотворения

В переводах с испанского Павла Грушко

Сыновьям

Дмитрию и Кириллу

Грушко

Переводчик у портрета Гонгоры работы Диего Веласкеса (1622). Бостонский музей изящных искусств.

Павел Грушко Шум королевского двора и «Уединения» дона Луиса де Гонгоры-и-Арготе

Гонгора был первым, кто осмелился защищать темноту, притом не как следствие своего стиля, а потому что увидел в ней эстетическое начало^[1].

Эмилио Ороско Диас

Гонг

Гонгора (Góngora) — гонг, гром, горн. Эти русские слова, по звучанию не столь далёкие от своих испанских собратьев — gong, trueno, horno, — неизменно возникают при чтении его произведений, особенно вслух. В разные эпохи этот гонг звучал то глуше, то громче, созывая на спор ярых противников и страстных приверженцев поэта.

Таинственное, магическое заключено, конечно, не в фамилии, мифологизированной в истории испанской и мировой литературы, а в самих произведениях Гонгоры, особенно в тех, которым присущ тёмный стиль.

Трудно найти в обозримом пространстве испанской поэзии фигуру более своеобразную. Противоречивость и цельность. Фольклорная чистота и учёная вычурность. Детская ранимость и едкий сарказм.

Лёгкое дыхание романсов:

Озорные, подчас скабрёзные летрильи:

Изумительные по завёршенности, рельефной чеканности и бронзовой инструментовке сонеты:

И вершины его поэзии — «Сказание о Полифеме и Галатее» и «Поэма Уединений» — с их причудливыми синтаксическими волютами, ярчайшими метафорами и полифонией, как в этих строках, описывающих ручей:

Ярость критиков и страсть поклонников (а их появилось немало не только в Испании, но и в заморских испанских колониях) раскачивали этот колокол, отлитый из неведомого до той поры сплава, гул которого, вобравший широкий диапазон тональностей, никого не оставил глухим — ни тех, кто затыкал уши от непереносимых раскатов, ни тех, кто зачарованно спешил на призыв этого набата по обе стороны Атлантики.

Выдающийся поэт испанского Золотого века, Гонгора явился вершинным представителем литературного направления, которое со временем получило название барокко и гонгоризм; его произведения нашли преданных продолжателей и недалёких подражателей в Европе и в американских странах испанского языка.

При оправданном его самопочитании и пристальном интересе к нему избранных современников, ни он, ни они не могли и вообразить, в какой мере его перо творит будущее испанского языка.

Гонгора и барокко

Если допустить, что развитие литературы всецело находится в руках Провидения, то Гонгору, великого поэта эпохи барокко^[2], кардинально повлиявшего на испанский литературный процесс, оно породило в пору как нельзя более яркую, драматичную.

Это уплотнённое время мировой истории, уместившейся в XVII век, было обусловлено в Испании социальным и экономическим кризисами, неуклонным падением испанского могущества, крушением ценностей и идеалов Возрождения. Не столь экстравагантным кажется высказывание Хосе Марии Вальверде: «Барокко — это Ренессанс навыворот»^[3].

Произведения барокко были продуктом жизненных и идейных факторов, предполагавших особую деятельность не только в искусстве, но и перед лицом действительности во всей сложности её проявлений. И диктовались ощущением опасности и непостоянства общественной и личной жизни.

Крушение иллюзий, пессимизм, ощущение общественной и личной неустроенности рождают в людях новое видение мира. С особой остротой чувствуют «поворот времени» художники, ищущие выход своим эмоциям, идеалам и средствам их выражения. Защитная реакция пробуждает жизнестойкость, производную от обострённого ощущения каждым своей неповторимой индивидуальности, от веры в собственную значимость и самоценность. На смену гуманизму идеалистическому приходит жизненный гуманизм — человеческое и жизненное начала пропитывают все сферы искусства, обусловливают творческие побуждения.

Отчасти этим объясняется и парадоксальное появление отвратительного, натуралистического, физиологического — уродов, карликов и блаженных в жизни и на полотнах художников, карикатурного отражения жизненных коллизий, порою трагических, и всё это — рядом с прекрасным, идеальным.

Восхищение миром, его красотой, открытой мастерами Возрождения, ведёт к чувственному переосмыслению, к экзальтации и преувеличениям реальных достоинств вещей. «Будучи создателем наиболее амбициозных по воплощению и технике произведений искусства, явленных европейской поэзией, — пишет Эмилио Ороско Диас, — Гонгора не отделял свою поэзию от жизни: даже в самых отделанных и изысканных вещах видна его горячая жажда постижения реальности»^[4]. Эта реальность открывает человеку всю эфемерность его существования, преходящий характер всего, что его окружает.